Увидев входящего на кухню Штефана Корбу, Иоаким посмотрел на него с недоумением.

— Что с тобой, Тимур? — Иоаким даже прекратил чистить картошку. Он называл Штефана Тимуром за выступающие скулы, узкие глаза с черными сверкающими зрачками, толстые губы и смуглую кожу, делавшие его похожим на татарина. — Ты вроде бы не в своей тарелке?

— Да, верно.

— Правда, что итальянцы занесли в лагерь тиф?

— Откуда ты это знаешь? — удивленно спросил Корбу.

— Мне сказал об этом Харитон. Он был здесь час назад, искал чего-то. Кажется, хотел поживиться картошкой.

— А остальные тоже знают?

— Я был один. Как всегда, пришел на кухню первым. Ты из-за этого расстроился? Боишься?

— Нет! Не из-за этого. И вообще бояться нечего.

— Тогда отчего же?

— Пришел поделиться с тобой своей тайной…

И едва он произнес эти слова, как почувствовал, что земля будто заходила под его ногами. «И все же кто-нибудь должен знать, что творится со мной, — подумал он. — Анкуце я бы не мог сказать ничего. А раз у меня нет смелости крикнуть, ей: «Я люблю тебя!» — тогда хоть вырву из себя эту тайну. А после этого будь что будет!»

— Все же что-то случилось! — проговорил Иоаким, держа в одной руке картошину, а в другой нож и пристально глядя на него. — Никогда я еще не видел тебя таким взволнованным. Глаза у тебя такие, будто ты пил всю ночь. Ну, давай садись, выкладывай, что там у тебя. Я слушаю!

Корбу обошел корзины с картошкой и сел на маленький стульчик напротив Иоакима.

— Я слушаю, — повторил тот, снова принимаясь за работу. — Что же у тебя за тайна?

— Мне тяжело, — с трудом выдавил Корбу. — Самое страшное, что я не могу ни носить ее в себе, ни так сразу высказать ее.

— Тогда подожди, пока придешь в себя.

— Не знаю! Когда я шел сюда, я не думал, что будет так трудно.

— Какой-нибудь случай на фронте?

— Нет!

— До войны?

— Тоже нет!

— Тогда уже здесь, в лагере?

— Да.

— Надеюсь, ты не отправил на тот свет кого-нибудь из больных?

Корбу иронически улыбнулся:

— Какие же мысли приходят тебе в голову!

— Приходят, парень! — с неожиданной суровостью в голосе ответил Иоаким. — За восемнадцать месяцев, пока я нахожусь в лагере, многое мне пришлось повидать. Но еще больше услышать. У людей на душе всякое, одно тяжелее другого. Видно, не зря придумали лагеря для военнопленных. Здесь люди могут оглянуться назад и взвесить все свои поступки. Думаю, нигде не происходит такой ломки душ.

— Я ведь сказал, что это не тайна со времени фронта.

— Я не о тебе. Просто пытаюсь обобщить эту драму. Люди так гнались за бессмысленным призраком, что не замечали тел, которые втаптывали в землю. Теперь пришло время не только вспомнить об этом, но и спросить самих себя, почему они делали такое.

— Все время одна и та же проблема! — с раздражением в голосе выкрикнул Корбу. — Ей-богу, я не за этим пришел.

— Знаю! Ты пришел открыть мне нечто чрезвычайное. Но это «нечто» касается только тебя одного. Я же хочу, чтобы ты видел то, что касается в одинаковой мере всех. Потому что главное, что будет изматывать всех нас, пока мы находимся здесь, в Березовке, — это война, война, война!

— А если меня изматывает что-то иное?

— Что именно? Нечто более серьезное, чем война? Ну, говори!

Кошка вздрогнула при этих резко сказанных словах и перестала мурлыкать. Корбу машинально погладил ее, чтобы успокоить. Потом свернул себе цигарку, прикурил от уголька из печки. На какое-то мгновение взгляды Корбу и Иоакима перекрестились, они будто скрыто обменялись мыслями.

«Что у тебя на душе, парень? Кого ты так любишь или ненавидишь?»

«Будто мне станет легче, если ты узнаешь…»

— Нет! — устало проговорил Корбу, выпуская струйку дыма. — Нет, мне нечего сказать тебе…

Корбу прислонился к стене. Принятое им в последний момент решение успокоило его. У него было такое чувство, что, сохранив свою тайну, он сохранил в себе неоскверненным и образ Иоаны. Впрочем, Иоаким по какому-то странному совпадению мыслей, правда имея в виду совсем другое, подтвердил его решение:

— Может, так лучше будет! Не всегда становится легче, если поделишься своей тайной с другими. Если, допустим, речь идет о страшной тайне, это все равно не избавит тебя от ответственности, которую ты должен нести один. Точно так же вредно отягощать душу тайнами других людей. Ты в какой-то мере становишься соучастником утаиваемого, и может статься, что в один прекрасный день тебе придется держать ответ за содеянное другими. Я воевал один только час, но узнал от других столько, что чувствую на себе тяжесть поступков каждого из них.

— И ответственным за каждого из них?

— Да! — подтвердил Иоаким. — Как-то один из твоих товарищей по авантюре, неважно кто, так же вот пришел ко мне облегчить душу. Говорил, что если не исповедуется перед кем-нибудь, то в конечном счете повесится на простыне! Почему он выбрал для исповеди именно меня, а не священника Георгиана, не знаю. Возможно, понимал, что у Георгиана и его бога нет под рукой средств очистить чью-либо душу.

— А у тебя есть?

— Возможно.

— Какое?

— Уже одно то, что я не заставил бы его отбивать по тысяче поклонов в день.

— Что ему может дать исповедь перед тобой?

— Сознание, что никто не потребует у него ответа за содеянное…

— Всего лишь?

— И сознание, что он не совершал никогда чего-либо дурного.

— Действительно, интересно!

— В этом было единственное спасение.

— Понимаю!.. И что же такое он тебе рассказал?

— О своем последнем героическом поступке. Я расскажу тебе, чтобы у меня самого голова меньше болела.

Иоаким продолжал чистить картошку со скоростью автомата. Слышны были лишь всплески, когда он бросал картофелину в стоящий рядом котел с водой. Время от времени из кухни доносились голоса пятинационального Вавилона в миниатюре: персонал кухни готовил утренний чай и диетический завтрак для больных. Через узкое окно в помещение косо падали яркие лучи утреннего солнца.

Иоаким приветствовал солнце как дорогого гостя и продолжал:

— Этот человек воевал на Дону. Командовал взводом, в котором осталось десять человек. Их окопы находились в каких-нибудь двухстах метрах от русских позиций. Он был голоден и боялся смерти. Рассматривая в бинокль ничейную землю, он обнаружил перед русскими позициями труп. Можно было предположить, что в вещевом мешке при трупе остались какие-нибудь консервы и хлеб. Значит, надо было заполучить мешок. Нашему герою было дано право распоряжаться судьбой его подчиненных. От имени короля и Антонеску. Во имя идей, о которых я тебе всегда говорю…

— Дальше! — прервал его Корбу. — Знаю твое мнение об этих идеях.

— Пожалуйста! Хотя комментарии не помешали бы.

— Потом!

— Пусть будет по-твоему! — согласился Иоаким и продолжал: — Итак, облеченный этим правом господин лейтенант приказал нескольким из своих подчиненных доставить труп в румынские окопы. Подробности, как мне кажется, излишни. Важно, что ни один из солдат не вернулся. Советские снайперы расстреляли их, как мишени на полигоне. А спустя всего пять минут после этого ужасного спектакля война здесь окончилась. Генерал Кондейеску подписал капитуляцию.

— Лейтенант поступил как сумасшедший.

— А какая разница между действиями этого, как ты говоришь, сумасшедшего и вашими преступлениями, которые вы совершали сознательно?

— Ну, предположим, разница все же есть.

— Никакой. Ваши так называемые героические поступки не что иное, как экзальтация, граничащая с сумасшествием. Только этому коллективному сумасшествию любой ценой ищут оправдание — «за короля, за Гитлера…», черт знает за кого еще… Но когда оправдание перестает действовать или, вернее, когда у государства уже нет сил привить тебе соответствующий микроб, сновидения превращаются в кошмар.

— Преувеличиваешь!

— Потому что ты боишься своих собственных сновидений?