Ведут меня два мента Да мимо бардака. Стоит моя халява И руки под бока.

Среди путей темнел барак. Они тоже сначала закрыли наружную дверь в тамбур, чтобы не выпустить свет. Внутри находились задержанные: испуганный молодой парень, три куривших папиросы проститутки и коренастый сержант в распахнутом ватнике, под которым поблескивали орден Красного Знамени и медаль "За отвагу". Не шутка! А он все отпахивал небрежно свой ватничек. - Браток! - обратился он ко мне возбужденно.- Ты понимаешь, от эшелона отстал по дурости. А эшелон-то на фронт...- И объяснил мне, что у него спрашивают номер эшелона, а он не знает, да и кто может знать? Это железнодорожная нумерация. Мы знаем номер полка, дивизии, корпуса. А не эшелона! Правильно? Конечно. Я тут же уразумел здешний порядок: всех по очереди вызывают в кабинет (комнатку, клетушку?) к дежурному, который мгновенно и решает судьбу невольных посетителей. Окончательно или предварительно. Вышел оттуда мужичонка с пустым мешком. Позвали сержанта. Две минуты - и он выходит. Совсем? Впускают меня. За столом молоденький лейтенант. Как у нас называют - инкубаторный. Но милицейский. Он говорит по телефону. С бабой. Хихикает. Отношения их ясны. Кокетничает. Спрашивает про ее подруг. Условливается. И одновременно раскрывает красноармейскую книжку и липовое мое удостоверение. Я привычно твержу про тридцать километров, воинскую часть на отдыхе и поезд, хотя тот давно ушел. Лейтенант досадливо делает мне знак, чтобы я не мешал ему,- он же говорит по телефону. Но задает вопросы. Фамилия? Гаврилов. Имя-отчество? Геннадий Михайлович. Домашний адрес?.. А у нас перед десантированием нужно было выучить и наизусть сдать сержанту адреса всех из своего отделения... Пенза, Коммунистическая, дом 17, квартира 3. Он показывает мне большим пальцем на дверь. Иди! Сердце колотится: неужели отпустил? Да, до общей комнаты. И сержант здесь. И вот нас двоих ведут три милиционера: двое по сторонам, один, эдакий здоровила, сзади. Опять по ветвящимся путям, потом по пустынному ночному городу. А в руке у меня трубочка репродукций - и никто не поинтересовался, что это такое. А, они же в командировочном обозначены. Я потом полгода жил поблизости, у Клочковых, и нарочно несколько раз пытался для себя выяснить: где же мы тогда шли? И, главное, тот дом хотелось увидеть. Но безуспешно, будто приснилось все это. Дом был огромный, официальный, облицован внизу грубым камнем, так запомнилось, но ведь было темно. Милиционер позвонил у высокой двери, и нас впустили. За дверью дежурил солдат. Но что это был за солдат! Как с картинки! На нем ловко сидело диагоналевое обмундирование, на ногах яловые сапоги. В руке он держал ничтожную кокетливую винтовочку СВТ, годную лишь для парадов да внутренних постов. - Начальник караула, на выход! - звонко выкрикнул он, и начальник явился. Это был ефрейтор, я не шучу, но такой же ухоженный. (В армии это звание всерьез не воспринималось. Тогдашний солдатский юмор: - "Хозяйка, пусти переночевать".- "Заходи, милок".- "Да я не один, а с ефрейтором".- "А ты его, милай, к ограде привяжи".) Вошли в большой лифт с зеркалом и взмыли, как для прыжка с аэростата. Сержант аж рот раскрыл, но тут же, после морозной улицы, опять начал свой ватник отпахивать. Мы поднялись на четвертый или на пятый этаж. Наверху горел яркий свет, но еще резче била в глаза надпись над дверью с матовыми стеклами: "Комендант". Ефрейтор присел за столик, принял наши документы - и тем самым нас - и выдал милиционерам квитанцию. Затем он прошествовал к коменданту. И на миг, пока дверь приоткрылась, я заметил внутри солдатика, который одевался, как после визита к доктору. Почти тут же он появился. Он имел жалкий, расхристанный вид: без обмоток, без ремня, шинель он нес в руках. - В камеру! - скомандовал ефрейтор караульному, такому же, как внизу, с СВТ в руке, и тот повел солдатика по коридору, где вдали угадывался часовой. Следом выкликнули сержанта. Он и здесь шел впереди меня. Все произошло быстрее, чем я ожидал. Сержант тоже был без ремня, карманы вывернуты, ватник под мышкой. Но самое страшное - на гимнастерке его не было наград. Высоких правительственных наград - как могли бы сказать впоследствии. Его взгляд скользнул по мне, ничего не выражая. - В камеру! Наступал мой черед. Если бы обо мне сказали: "Он ждал, как ждут команды "пошел!" перед уже раскрывшейся дверью "Дугласа" или: "Он тупо смотрел перед собой, ни о чем не думая", или хотя бы: "Сердце его громко забилось",- все это было бы неточно. Всего этого не было. Неудобно говорить и, наверное, как-то даже глупо, однако клянусь, чувства страха я не испытывал. Тут случилось непредвиденное. От лифта прошествовали прямо к коменданту два отлично одетых майора. Что значит: отлично одетых? Наверное, их шинели были пошиты на заказ, а может быть, просто их владельцам ни разу не приходилось сидеть у костра на поваленных деревьях, пачкать рукава об окопную глину или лежать на земле. Они по-хозяйски прошли в кабинет и остались там. Ефрейтор, указав конвойному в мою сторону, бросил: "На диван!" - и тот повел меня, непонимающего, по коридору. Однако странная команда сразу объяснилась. В конце коридора перед кованой, с зарешеченным окошком дверью в камеру стоял диван. На нем задержанные ожидали решения своей участи, если оно почему-либо откладывалось. Таким образом, еще находясь снаружи, я оказывался под охраной того же часового... Я сел на клеенчатый диван, бросил рядом репродукции и с удовольствием потянулся. - Браток,- услышал я за решеткой знакомый голос,- закурить найдется? Сержант уже приходил в себя. - Можно? - спросил я часового. Тот кивнул. Я вытащил из кармана шинели свою табакерку - четырехугольную жестяную коробку от зубного порошка с отдельными фрагментами стершегося белозубого негра на крышке - не помню уже, как она у меня оказалась,- и захватил щепоть на две закрутки. Хороший парень попался, другой бы не разрешил. Подождав, я спросил: а что же это за место такое? Он объяснил: комендатура, а при ней патрульный полк. Вылавливаем дезертиров, отставших, нарушителей разных. Если по делу задержали, к пайке прибавляют. Но редко, тоже мухлюют. Я поинтересовался осторожно: а с этими что будет? Он ответил буднично: тех, кто сюда попадает, не кормят, держат не более полусуток и в штрафную или в маршевую, кого куда. Меня все не вызывали, видно, майоры загостились, и напряжение мое совсем спало. Стало клонить в сон, я только сейчас сообразил, что стоит глубокая ночь, наверное, уже ближе к утру. Временами возникало странное ощущение: где это я? И - я ли это?.. И вдруг меня пронзило ужасом. То, что командировочное поддельное, это они видят; то, что документы на Гаврилова, я помню хорошо. Но ведь у меня еще комсомольский билет! Он-то уж на мою фамилию и с моей фотокарточкой. За кого же они меня примут, обнаружив это при обыске? За шпиона? За связного? Решение пришло сразу. Я вытащил опять свою жестяную коробку и незаметно сунул комсомольский билет под махорку. Теперь я обращался к часовому уже как к знакомому, к собеседнику: - Слушай, друг, если меня посадят, передай мне, пожалуйста, мой табачок. Я его вот под диван положил. Тот, не глядя на меня, снова кивнул. Вдалеке, у дверей коменданта, раздались громкие голоса, и к моему дивану (я уже так его воспринимал) подвели высокого старшего лейтенанта. Держался он совершенно свободно и безбоязненно. Он плюхнулся на диван, сказав мне и часовому: - Здорово, ребята! Я ответил: - Здравия желаю! Часовой промолчал. Старлей закричал: - Я им покажу! Не по форме! У меня комендант московского гарнизона друг, утром ему позвоню... Подумаешь, офицерский патруль! - От него попахивало вином, на шее болталось вполне гражданское кашне. - Не по форме! Он предложил мне и часовому закурить. Часовой, разумеется, отказался. У меня же от слабого "Казбека" слегка закружилась голова. Время от времени он вставлял в свой разговор странную фразу: - Рассвет на Волге, разговор камнями... Это производило определенное впечатление. Под его крики я незаметно задремал. Он разбудил меня толчком локтя: - Пошли помоемся! Первое, что я обнаружил: часовой сменился. Как же теперь? Да ладно, может, и к лучшему. Обнаружат коробку, а я где уже буду! И попробуй угадай: чей это билет? За зарешеченным окошком стояла тишина - спали. Напротив был туалет, мы привели себя в порядок. Старлей долго вытирал лицо большим батистовым платком, я удовольствовался рукавом шинели. К дивану стремительно приблизился лейтенант: - Товарищ старший лейтенант,- сказал он с удовольствием,- заступивший дежурный комендант приказал сообщить, что вы свободны, и приглашает зайти за документами. - Рассвет на Волге, разговор камнями,- ответствовал освобожденный, пожал, к моему изумлению, мне руку и удалился с лейтенантом. Я видел, как он вошел в комнату коменданта, как снова появился и исчез из виду - для меня уже навсегда. Я сидел усталый, пригорюнившись, не обращая внимания на дальний голос дежурного. И внезапно воспринял его, как глас свыше: - Рядовой Гаврилов! - Я! Наконец я вошел в кабинет коменданта и четко представился. Он сидел на фоне широкого окна, и лицо его было плохо видно. Но, наверное, симпатичный. Он протянул мне красноармейскую книжку с вложенным листком и сказал строго: - Отправляйтесь в свою часть, благо недалеко. Пусть вас там накажут. - Да тут рядом... - Отправляйтесь,- повторил он. - Есть отправляться! - Я повернулся через левое плечо, вышел в коридор и пошагал к дивану. Взял декоративную трубку репродукций и, не обращая внимания на нового часового, нагнулся и вытащил коробку с ее содержимым. Ухоженный солдат, тоже с СВТ в руке, спустился со мной вниз, и меня выпустили. Я пошел, не оглядываясь, потому, наверное, и не сумел отыскать впоследствии этот огромный дом. Лишь за углом я рассмотрел документы. На них не имелось ни единой пометки. Это как же понимать? Ведь было уже утро девятнадцатого. Сейчас я пойду на вокзал, и меня опять схватят? Я начал расспрашивать прохожих и вскоре выяснил, как доехать на трамвае до Коломенской - первой остановки от Москвы по нужной мне дороге. Через час с небольшим я уже сидел в поезде и только боялся заснуть и пропустить свою платформу. Разговоры я уже не слушал. Почему же они не заметили Борькиной подделки? Дважды в милиции и один раз в самой комендатуре! Ведь они специалисты - сквозь их руки проходят тысячи разных документов. Из-за гурковской гениальности? Нет, конечно. Их наметанный, изощренный глаз сразу же натыкался на мое грубое, явное исправление числа, и они удовлетворялись этим, не взглянув на остальное. Меня спасла моя же неумелость. Я это понял еще в вагоне. Помкомвзвод, конечно, не поверил, что я провел ночь в комендатуре. А кто бы поверил? - Погулял? - спросил он с хмурым пониманием. Но привезенным остался доволен. Глотнул и одобрил: - Пойдет. Только резиной воняет... Я объяснил: - Это от пробки. Вы, наверное, полагаете, что я долгое время подробно проворачивал в памяти случившееся со мной? Должен вас разочаровать: уже на другое утро я об этом не думал. Так, чудом ушедший от коршуна голубь через минуту поклевывает зернышки как ни в чем не бывало. Вспоминать было некогда. До сих пор сохранился осадок из-за отобранной Валькиной финки. Кто-кто, а я понимал его состояние. Я, конечно, обещал достать еще лучше и старался как мог, но так пока ничего и не получилось. Зато Боря Гурков был доволен. Не знаю, чем больше,- своей удачной работой или моим фартовым везением. После войны он остался на сверхсрочную. Работал писарем в штабе полка основательный, очень честный. Ах, с какими он писал завитушками! Неужели машинки и тем более компьютеры потеснили теперь эту трогательную профессию ротного или штабного писаря? Позднее он демобилизовался, учился, хорошо устроился. Он нашел меня через девятнадцать лет после войны, и мы сдружились сильнее, чем в армии. Я не раз бывал у него на прекрасной северной реке, а он у меня в столице. Посещали друг друга мы и с женами. Сейчас он на пенсии, огородничает, давно и упорно строит дом. И пишет мне письма сразу бросающимся в глаза кудрявым почерком. Но главное - что он пишет и как! Вот концовка недавнего его послания: "У меня и в моей семье все по-старому. Пока все живы, и каждый по-своему здоров". Я прочел эти слова по телефону своему умудренному коллеге и предложил угадать: кто их написал? Тот восхитился и спросил неуверенно: - Толстой?..