— Лишь глупец мог бы не заметить, что ты влюблен, дружище, — весело ответил Шелли.

— Ну ладно, — сдался Никколо. — Ее зовут Валентина, у ее родителей я сейчас живу.

— Валентина, Валентина… Какое прекрасное имя. Оно словно создано для стихотворения, — начал Байрон.

— Она уже проявила к тебе, так сказать, благосклонность?

Вивиани возмущенно выпрямился.

— Она… Я… Мы еще не… — пролепетал он.

— Перси, оставь его в покое, — угомонил его Байрон. — Я подозреваю, что наш юный друг еще не набрался мужества признаться ей в своих чувствах.

Никколо удрученно кивнул.

— Повстречались три поэта, и они не могут найти слов, которыми можно завоевать женское сердце? — воскликнул лорд. — Перси, пусти-ка по кругу твою бутылку. Нужно ему помочь.

Словно услышав их, деревенский паренек подошел к господам и подлил в бокалы коньяк. Зрение Никколо затуманилось, по он заметил, как слуга бросил на Байрона долгий взгляд и лорд ответил ему тем же, словно они были сообщниками в каком-то заговоре. Но Вивиани все равно не мог разобрать сейчас, в чем же тут дело, и мгновенно позабыл об увиденном.

— Итак, — начал Байрон. — Ты говоришь, что твоя Валентина красива, умна и добродетельна…

— Будем надеяться, что она не чрезмерно добродетельна, — вмешался Шелли.

Байрон, не обращая на него внимания, запрокинул голову и зашевелил губами, не произнося при этом ни звука.

— Она идет, торжественна, как ночь… — промолвил он наконец.

— Браво, — поддержал его Никколо, которому очень понравились эти слова.

— В беззвездно-чистой красоте небес… Но тьмы и света вечная игра смешается в ее очах… — медленно продолжил поэт. Запнувшись, он посмотрел на Вивиани. — Записывай.

Встав, Шелли взял перо и бумагу и передал их Никколо.

Юноше не хотелось красть у Байрона эти строки, но он был настолько очарован, что даже не стал возражать.

— Смягчаясь в тот неуловимый свет, — предложил Шелли.

— Что небо не приемлет в ясный день, — закончил Никколо.

Байрон удовлетворенно кивнул. Через некоторое время они написали три строфы, которые устроили их всех. В конце концов стих показался Никколо просто идеальным.

— Не знаю, как вас и благодарить, — заговорил он, но тут же заметил, как трудно ему стало выражать свои мысли. — Пожалуй, мне лучше идти домой. — Вивиани осторожно поднялся, и его зашатало.

— Ты не можешь сейчас возвращаться в Коппе, — заметил Байрон. — Вряд ли хозяева виллы простят тебя за то, что ты заявишься домой перед рассветом, к тому же я не могу отпустить тебя в такую погоду и позволить тебе в таком состоянии идти к причалу.

Никколо попытался подобрать слова, чтобы возразить, но не мог сформулировать ни одного законченного предложения. Казалось, стих высосал все его слова, и теперь в его голове царила лишь пустота.

— Сегодня ночью ты останешься у меня, — настаивал лорд. — На этой вилле много комнат, и я уверен, что при свете дня Валентина оценит твой стих намного выше, чем притязания пьяного юноши, нарушающего ее покой в то время, когда все добрые христиане спят.

Вивиани потребовалась пара секунд, чтобы понять, о чем толкует Байрон, но в конце концов он согласился.

— Ты прав, — пролепетал он. — Спасибо.

Байрон и Шелли подхватили Никколо под руки и помогли подняться по лестнице. Он очутился в небольшой спальне. Стены тут были покрыты шелковыми обоями, кроме кровати с балдахином, ночного столика и трюмо, мебели здесь не было. Постель была разобрана, словно гостя уже ждали. Опустившись на простыни, Вивиани почувствовал легкий запах духов. Может быть, здесь спала какая-то дама? Эта мысль возбуждала, но Никколо не мог удержать ее. В его голове все смешалось, и образ Клары Клэрмон, остававшейся здесь до него, почему-то переплелся с образом Валентины, мирно спавшей в своей кровати.

Он еще успел заметить, что Байрон и Шелли сняли с него обувь и заботливо укрыли одеялом, но потом юношу окружила темнота и тишина. Закрыв глаза, он провалился в тяжелый неспокойный сон.

Они бежали прочь от города и реки, двигаясь по густому лесу по направлению к горам. Острые верхушки скал поблескивали в лучах луны. Пригнувшись, волки неслись над каменистой, покрытой листьями и иголками землей, ветер трепал их мех, ночь стояла теплая и сухая.

Сзади слышались выкрики всадников, топот копыт, лай собак, лязг металла. Врагов было слишком много. Слишком много! И они несли холодную сталь и горячее серебро.

Оба волка знали, что нужно добраться до гор, а там их уже ждут каменистые ущелья, настоящий лабиринт из скал, там они смогут оторваться от погони.

Волк мог двигаться быстрее, но он оставался рядом с самкой. Не разбирая пути, они мчались по полям, пробирались сквозь изгороди, перепрыгивали канавы и каменные ограды. Так они пытались замедлить движение всадников.

Волчица изо всех сил боролась с подступавшим к горлу страхом. Сердце неистово билось в груди, все её естество требовало честного боя, но нельзя было поддаваться этому желанию. Если сейчас она потеряет контроль над собой, преследователи убьют ее, в этом она не сомневалась.

В нос били разнообразнейшие запахи, сменяясь с той же скоростью, что и очертания предметов вокруг: дома, дым, хлев, люди. Крики всадников заглушали завывания ветра, заглушали даже ее прерывистое дыхание. Охотница оказалась добычей, и вся ее душа противилась этому. Это было неправильно.

Пробежав мимо последнего хутора, волки очутились перед пустошью — раньше здесь рос лес, но его срубили, а земля истощилась. Вывалив языки, звери спрыгнули в русло давно пересохшей реки и быстрее ветра полетели по песчаному дну. То, что ее волк был рядом, придавало ей сил, и она чувствовала, что ее друг ощущает сейчас то же самое. Крики людей стали тише, а собаки зашлись яростным лаем, понимая, что теряют добычу. Сердце волчицы сжалось от радости, страх и злоба отступили… но тут впереди показались еще какие-то люди.

Остановившись, она отчаянно заметалась из стороны в сторону, но люди были повсюду, они выбегали из засады, устроенной у пересохшего русла. В лунном свете блестел металл — копья и кинжалы.

А еще она увидела сети. Ей удалось уклониться от первой сетки, но вторая прижала ее к земле, лапы запутались в веревке, от ужаса сохранять контроль над сознанием было все сложнее. Она знала, что нужно успокоиться, но сейчас ее сердце было сердцем волчицы, и оно не желало подчиняться.

В плечо ей ударил камень — скорее неприятно, чем больно, но ее другу попали в голову, и он жалобно взвизгнул, а сеть сжималась все плотнее, все попытки высвободиться оставались бесплодными. Еще один камень, на этот раз в заднюю лапу.

Ей стало больно, и страх превратился в ярость. Чистую, раскаленную, слепую ярость. Она позабыла и о всадниках, и о копьях с серебряными наконечниками.

Превращение в срединную форму оборотня началось: тело стало больше, мышцы легко порвали сеть, голова увеличилась, кости захрустели, посылая волны боли по лапам, когти удлинились.

Она поднялась, обнажив клыки и выставив вперед лапы. Остатки сети упали на землю. Кто-то бросил в нее копье, но оно летело слишком медленно, и она легко отбросила его в сторону. Охотники отпрянули, но они не могли отойти далеко, и она чувствовала их страх. Оборотень прыгнул на десять шагов вперед, и его когти разорвали одного из людей, второй упал на землю.

Волк, завыв, проскользнул под сеткой и побежал в сторону. Он не мог помочь своей подруге. Мысли женщины-перевертыша застил туман ярости, но она пыталась помнить о том, что сейчас имеет значение: надо выиграть для него время!

Она продолжила сражение, разбрасывая охотников в стороны, уклоняясь от их копий. Оторвав одному из них голову, полуволчица вскинула морду. Кровь на ее клыках блеснула в лучах луны. Где-то выли от страха собаки, слышались испуганные крики людей. Но были и те, кто отдавал приказы, и частичка ее сознания понимала, что врагов слишком много. Достаточно охотников, чтобы убить добычу.