– Прости!.. – сказал он. – Я запамятовал, что ты меня ждешь.

– Ничего. А ты не забыл захватить игрушку?

– Конечно, нет!

Ветеринар с опаской оглядел безлюдную дорогу, потом вынул из заднего кармана брюк револьвер и быстро подал его Динко.

– Берн… Наган старый, но стреляет хорошо.

– Дома посмотрю.

Динко поспешно сунул револьвер в карман.

– А я повестку получил, – сказал он.

– Гады! – выругался ветеринар. – Наверное, пошлют тебя в часть.

– Ты думаешь, так я и пойду? Сегодня же ночью двину в горы.

В глазах у ветеринара мелькнуло безмолвное восхищение. Он так взволновался, что у него перехватило дыхание.

– А как с оружием? – прошептал он наконец.

– Отберем у врага. Давай закурим.

– Не могу. Пациенты ждут. Проводи меня.

– Ладно.

Ветеринар взялся за узду и повел лошадь. Динко шагал рядом с ним. Солнце медленно скрывалось за горизонтом. Последние его лучи освещали холмы печальным красноватым светом. Немного погодя солнечный диск совсем исчез, и дымка на западе приняла фиолетовый оттенок. Над ядовито-зелеными табачными полями все так же звенела песня кузнечиков. В болотце возле реки заквакали лягушки.

– Сколько человек пойдет с тобой? – спросил ветеринар.

– Семеро.

– А сын Стоичко Данкина?

– Мы решили отправить его в военное училище. Через два года у нас будет верный человек с военным образованием. Передай это товарищам из околийского комитета.

– Хорошо, – задумчиво отозвался ветеринар. – Но неужели ты думаешь, что борьба так затянется?

– Да, борьба может затянуться, – ответил Динко.

Красноватый свет заката постепенно превращался в пепельно-серый полумрак вечера. Громада ближней горы потемнела, но зубчатые скалы на ее вершине все еще горели оранжевым пламенем. Нестройное кваканье лягушек слилось в громкий хор.

Друзья перевалили через холм и уселись в двуколку, которая легко и ровно покатилась вниз по склону. Когда они спустились в долину, сумерки уже сменились звездной ночью, а в воздухе запахло сеном. В темноте пролетали светлячки. Откуда-то доносилось мычание стада и лай собак. Запоздавшие пастухи покрикивали на овец, спеша загнать их в кошары. Динко вздохнул. Он почувствовал, что р этой тишине и просторе, в этом покое и мирном труде таится какое-то глубокое наслаждение, которое он ощущает в последний раз. На Востоке начиналась гигантская война, которая должна была перерасти в борьбу за новый мир. А этот новый мир мог подняться только из обломков разрушенного старого мира.

Вдали замерцали огоньки деревни. Вскоре Динко слез с двуколки, а ветеринар поехал дальше, в соседнюю деревню, где находилась его лечебница. На прощание молодые люди сердечно пожали друг другу руки. И тогда Динко снова почувствовал, что никогда больше не увидит этого человека, никогда не насладится покоем мирной жизни. Он понял, однако, что это не предчувствие, а страх – обычный, естественный, свойственный каждому жизнерадостному человеку страх смерти, и еще страх перед опасностями нелегальной жизни, которая начнется для него через несколько часов. Но он быстро преодолел этот страх.

Поздно ночью в роще па краю деревни собрались семеро мужчин и неторопливым шагом направились в горы. У них было только два револьвера и один карабин.

Единственным существом на свете, которое Борис по-прежнему любил и уважал, оставалась его мать. Видя ее, он с удовольствием представлял себе, какой путь он прошел в жизни, и часы, проведенные с нею, хоть и были омрачены ее тоской о Стефане, всегда были ему приятны.

Как-то под вечер она позвонила Борису из своего захолустного городка и попросила его непременно приехать. Борис согласился, хотя завтра днем ему надо было выезжать в Гамбург. В тот же вечер он сел в машину, приказав шоферу ехать побыстрее. Спустя полтора часа он уже подъезжал к родному дому.

Мать ждала его в садике. Только что прошел теплый весенний дождь. Воздух был насыщен ароматом цветущей сирени и роз. Борис почтительно поцеловал руку матери. Она чуть коснулась холодными губами его лба. До сих пор она не могла простить Борису, что он так равнодушно отнесся к участи Стефана.

– Почему ты сидишь в беседке? – спросил он.

– Дома никого нет, мне почему-то стало душно, дайка, думаю, подышу чистым воздухом.

Мать тревожно следила за полицейским, который лениво шел по улице, но Борис не заметил ее беспокойства.

– А где отец?

– Вчера уехал в Софию.

Борис поморщился. Поездки Сюртука в Софию всегда были связаны с какой-нибудь его очередной блажью.

– А меня не известил!.. – Борис почувствовал досаду. – Что ему там сейчас понадобилось?

– Да все с кметом препираются… Отец хочет продолжать раскопки римских бань – это в саду, около теперешних бань, – а кмет не позволяет копать, пока не кончится курортный сезон… И он прав!

– Конечно, прав! – согласился Борис. – А ты не пробовала образумить отца?

Мать рассеянно усмехнулась. Никто не мог образумить Сюртука. Вероятно, она так и сказала бы, но сейчас мысли ее были заняты другим.

– Совсем из ума выжил! – вспыхнул Борис – Надоело мне с ним возиться! В министерствах меня уже на смех поднимают… Весь мир содрогается – такие происходят события, – а старик занялся раскопками римских бань…

Полицейский прошел мимо, и лицо матери стало спокойным.

– И что это еще за новая мания – переводить учителей из гимназии в гимназию! – продолжал Борис. – Инспектора от него прямо стонут.

– Если ты уладишь дело с раскопками, он оставит учителей в покое, – проговорила мать.

– С ума спятил старикашка!

Борис ласково взял мать под руку, и они пошли к крыльцу. Солнце опускалось, прячась в оранжевых облаках. Невдалеке монотонно и тихо журчал ручей, сирень запахла еще сильнее.

– Как Мария? – спросила мать, когда они подошли к крыльцу.

– Все так же, – рассеянно ответил Борис. – Вчера ее увезли в Чамкорию… Надоела она всем.

Мать не отозвалась. Ей было стыдно. Стыдно, что человек, который сказал это, – ее сын.

Они вошли в столовую, мать повернула выключатель, и при свете люстры Борис прочитал на ее лице радость, тревогу и озабоченность. Темные глаза ее горели лихорадочным блеском, на увядших щеках проступили пятна неяркого румянца.

– Что с тобой? – спросил Борис.

Он смотрел на мать с суровым участием, готовый с гневом обрушиться на каждого, кто осмелился бы ее потревожить.

– Ничего! – загадочно улыбнулась мать.

– Зачем ты вызвала меня?

– Так просто! Долго не виделись. Захотелось поужинать вместе с тобой.

Борис продолжал порицать отца – теперь уже за патриотическое усердие, с каким тот старался очистить околию от учителей-коммунистов. В принципе Борис был не против этой кампании, но хлопоты, связанные с нею, не приносили дохода, и, следовательно, она была так же бессмысленна, как и раскопки римских бань. Кроме того, это озлобляло учителей, восстанавливая их против «Никотианы».

– Угостишь меня рюмкой коньяку? – попросил Борис, когда его раздражение улеглось.

– Нет! Сегодня не дам! – строго проговорила мать. – Погоди немного, потом я принесу вина.

– Ладно, – согласился Борис.

Снова на лице матери появилась загадочная улыбка. «Будет просить денег на приют», – подумал сын. На этот раз он решил расщедриться, чтобы доставить ей удовольствие.

– Как поживают твои сиротки? – Борис сделал вид, что случайно вспомнил о сиротах.

– Как всегда… Грустные они, бедняжки, и такие милые.

– Может, им чего-нибудь надо?

– Пока нет.

Борис был озадачен. Мать перевела разговор на ого торговые дела в Беломорье. Она накрыла стол белой скатертью и стала доставать посуду из буфета.

– Зачем ты так хлопочешь? – спросил Борис. – И куда делась горничная?

– Я отпустила ее на несколько дней.

– А кто же делает все по дому? – рассердился Борис. – Ты совсем не бережешь свое здоровье!

Он закурил сигарету и стал внимательно всматриваться в хлопочущую мать. В каждом ее жесте проглядывало волнение.