– Что нашел? – спросил Мичкин.

Лицо Данкина выражало холодную враждебность.

– Немец – директор Германского папиросного концерна в Юго-Восточной Европе, – сказал он. – Покойник – главный директор «Никотианы», а другой мужчина – главный эксперт этой фирмы…

– Значит, все главные! – сурово бросил кто-то.

Раздался смех, потом наступило молчание. Все почувствовали, что смех может оскорбить женщину в трауре. Мичкин смотрел на нее с досадой, словно жалея, что и она попала в его руки. Его угнетало присутствие этой женщины, которая в снежную ночь согласилась пойти к его больному внуку. Без нее вопрос с немцем был бы решен легко и быстро. Данкин, словно угадав его мысли, Сказал:

– Надо бы задержать немца.

– Да, остальные могут следовать дальше! – Мичкин сейчас же ухватился за это решение. – Можете идти! – обратился он с облегчением к Костову и женщине.

Но Ирина твердо заявила:

– Мы без нашего спутника не тронемся с места.

Пулеметная стрельба по ту сторону холма на мгновение отвлекла общее внимание. Стрекотание пулеметов усилилось, они заработали еще яростнее, но вдруг их заглушили взрывы, раздававшиеся один за другим и потрясавшие воздух даже здесь, за холмом. Мичкин и его люди поняли, что их товарищи бросаются в яростную атаку, пуская в ход гранаты, а немцы встречают их шквальным огнем пулеметов. Потом неожиданно наступила тишина, которую нарушали только одиночные выстрелы из автоматов, словно внезапное усилие сразу истощило обе стороны.

Сердце у Варвары сжалось. Она. шала, что атаки с применением гранат проводятся только по команде и под началом Динко. В этих атаках люди действовали безудержно, и кончались такие приступы разгромом противника, но обходились дорого. Мичкин тоже догадался, что это была атака, возглавляемая Динко, и стоял, напряженно прислушиваясь. С поля боя доносилась редкая стрельба из автоматов, а это значило, что или пулеметные гнезда немцев уничтожены, или партизаны понесли большие потери. Но долгожданных взрывов цистерн не было слышно. Зато началась трескотня, напоминающая хлопанье детских хлопушек. Партизанам удалось поджечь вагон с патронами.

Пока Мичкин раздумывал, как ему поступить с пленными, Варвара рассматривала их с мрачным злорадством, подбирая слова, чтобы побольнее уязвить врагов. Но атака отвлекла ее. Спустя мгновение она сняла с плеча автомат и кинулась к станции.

– Стой! – крикнул Мичкин ей вслед. – Куда без приказа?

Она обернулась и ответила сиплым голосом:

– Погляжу, что там делается.

И опять побежала, держа автомат перед собой и не обращая внимания на разметавшиеся волосы.

«Сумасшедшая», – подумал Мичкин, но не рассердился: ведь Варвара принесет ему сведения о ходе сражения. Он взглянул на Ирину и вспомнил только что произнесенные ею слова – неожиданные и смелые слова. Ирина подняла темную вуаль, и Мичкин увидел женщину, поступок которой некогда вызвал его восхищение. Он увидел необыкновенно красивую женщину, с гладким, матовым лицом, овальным лбом, темными глазами и ямочками на щеках, – женщину без имени, которую, раз увидев, не забудешь никогда, женщину без возраста и забот, чья красота, паразитируя, могла достичь такой степени совершенства лишь в безделье враждебного мира, против которого Мичкин боролся всю жизнь. Он испытывал физическое отвращение к женщинам этого мира. Ему не нравились удлиненные линии их тонких, тощих тел. Он видел в этих женщинах признаки вырождения, и потому они казались ему противными. Но эта была совсем другой. В ней было что-то крепкое и полнокровное, как у женщины из народа, как у ее матери или бабок, которые работали в поле, доили коров и ткали сукно из грубой шерсти. Она походила на зрелый персик, на обласканный ветром тяжелый колос перед жатвой. Мичкин почувствовал, что впечатление это вызвано ее завидным здоровьем, округлым лицом, тугими бедрами, но в еще большей мере – ее согласием выйти из дому в метель, чтобы спасти больного воспалением легких ребенка, а также ее заступничеством за своего спутника – немца. И тогда он понял, что у этой женщины есть такие душевные качества, которые не позволяют ему обойтись с ней грубо. Он снова смутился, почувствовал себя почти беспомощный, и ему стало стыдно. Партийный комитет отряда доверил ему пятнадцать бойцов. Положение обязывало его быть твердым и быстро принимать решения, а он маялся и не знал, как поступить, хотя речь шла не о каком-нибудь осложнении в бою, а просто о бабе. И стыд его вдруг превратился в твердость.

– Докторша, – хмуро обратился он к Ирине, так как не знал ее имени. – Отойди-ка скорей подальше.

– Значит, ты меня знаешь? – произнесла она удивленно.

– Да, знаю! – подтвердил Мичкин. – Как-то раз в ночь под Новый год ты согласилась пойти к моему больному внуку. В снегу увязала… Не ждал я, что ты сделаешь это для пас… для нищих.

Ирина рассеянно сдвинула брови, словно ища этот случай во мгле своих бесчисленных и бессвязных воспоминаний об увеселениях в Чамкории.

– Да, припоминаю! – сказала она с еле заметной улыбкой. – И в благодарность за это ты хочешь задержать моего спутника.

– Надо… обязан я его задержать, докторша. За ним охотятся все отряды.

– Что вы хотите с ним сделать?

– Он осужден.

Ирина сверкнула глазами.

– Кто вам дал право его судить? – строго спросила она.

– Народ, – ответил Мичкин.

– Какой парод? Когда он вас уполномочил?

– Когда над ним стали глумиться насильники… Когда этот человек приказал им резать наши головы и поджигать дома.

Партизаны что-то проворчали, да так грозно, что Ирина вздрогнула. Но она все же не теряла присутствия духа и с какой-то отчаянной решимостью продолжала бороться за жизнь фон Гайера.

– Да разве этот человек мог давать такие приказы? – глухо проговорила она.

Но Мичкин возразил:

– Не прикидывайся дурой, докторша! Этот человек устанавливал цены на табак и золотил руки палачам. Ты это отлично знаешь.

Ирина почувствовала в его ответе неопровержимую, страшную правду, но и на этот раз не потеряла присутствия духа.

– Тогда судите и покойника в машине, и эксперта, и меня… – сказала она. – Мы принимали деньги от этого немца, чтобы платить государству налоги, а рабочим жалованье. Значит, мы все виновны, а карать смертью всех, даже когда они виновны, – это жестоко и недопустимо. Ведь этот человек был вынужден так поступать в силу необходимости, как мой покойный муж, как эксперт и я…

– Покойник ответит перед богом, – отозвался Мичкин. – Вы – перед своей совестью, а этот человек – перед нами.

– Перед каким богом, товарищ командир? – спросил кто-то насмешливо.

– Погоди! – оборвал его Мичкин. – Так уж говорится.

– Он никого не убил! – воскликнула Ирина.

– Но отдавал приказы убийцам и платил им, – возразил Мичкин. – Его преступление самое тяжкое. И мы осудили его, чтобы простить менее виновных.

Ирина заметила, что фон Гайер слушает этот разговор. Он достаточно хорошо знал болгарский язык, чтобы понять, о чем идет речь. Тем не менее он держался невозмутимо, с видом человека, которому приятно выкурить сигарету после того, как он три часа сжимал в руках баранку автомобиля. Ирина подумала, что сейчас ему и нельзя держаться иначе, а мужество – единственное, что у него остается в этот час падения и краха. Она была полна отчаяния. Ей хотелось крикнуть: «Этот человек поехал в Салоники ради меня!..» Но она не крикнула, поняв, что сейчас подобный довод покажется смешным и что если виновных много, то самый виновный все-таки фон Гайер.

Терпение Мичкина начало иссякать.

– Отведите ее в сторону, – распорядился он.

Но не просто было увести отсюда женщину, особенно если она была в черном крепе, а на шоссе лежало тело ее мужа, завернутое в одеяло. Слова Мичкина как будто растворились в воздухе – никто не спешил выполнить его приказ.

– Чего глядите? – спросил он и выругался сердито. – Молиться, что ли, на них будем?

Двое партизан, стоявших рядом с Ириной, схватили ее за локти и повели к шоссе, следом за ними пошел Костов. Эксперт мучился от приступа грудной жабы, вызванного волнением.