– Вы заговорите об этом с ним? – с некоторым сомнением переспросил Прайбиш.

Он знал, что в присутствии фон Гайера смелость барона в последнюю минуту неизменно испарялась.

– Разумеется! – важно ответил Лихтенфельд. – Раз он обращается с нами как с обыкновенными чиновниками, мы заставим его соблюдать правила, регулирующие рабочее время.

Говоря это, Лихтенфельд имел в виду прежде всего самого себя. По его глубокому убеждению, служба здесь – его служба, во всяком случае, – должна была ограничиваться представительством, то есть быть почти дипломатической. А заниматься технической стороной вопроса – осмотром образцов, подсчетами и тому подобной нудной чепухой – это дело Прапбиша.

– Вы ошибаетесь, – возразил Прайбиш. – Мы его советники.

– Советники? – Не вынимая рук из карманов, барон обернулся и бросил сердитый взгляд на толстощекое лицо Прайбиша. – Самые обыкновенные секретари! Он сам все решает.

– Вовсе нет! – Эксперт надул толстые губы и неодобрительно покачал головой. Глубоко укоренившееся в нем чувство дисциплины было возмущено бесцеремонностью, с какой рассуждал барон, стараясь опорочить действия фон Гайера. – Если вы намекаете на Кршиванека, то решение зависит от нас троих.

– Послушайте, Прайбиш! – Лихтенфельд сел за стол. – Мне до смерти надоели споры о том, с кем нам работать, с кем – нет… Почему вам не нравится Кршиванек? Хитрые плебейские глазки Прайбиша удивленно уставились на барона.

– Потому что он не будет работать как следует… У него нет никаких политических связей. Он только-только создает организацию, да и практического опыта у него почти нет… Наконец, есть сведения, что прошлое у него сомнительное. Чего же вам еще?

– А другой?

– Другой – серьезный, солидный человек. И Тренделенбург его рекомендует.

– Но, судя по всему, он хитер, как лиса.

– А мы кто – дураки, что ли? Нас он не проведет и будет нам полезен.

– А письмо Бромберга?

– На первом место для нас – интересы Германии и концерна, а потом уже – родственников Бромберга.

– Вы правы! – Барон открыто признал, что у этого представителя третьего сословия логика безукоризненная. – Но «Никотиана» имеет связи с Польшей, Голландией, Америкой.

– Что же из этого?

– Он может пас надуть. Ведь здесь его ничто не связывает.

– А мы его потом приберем к рукам.

Лихтенфельд задумался. Пришла пора и ему доказать свою сообразительность.

– Я считаю, что мы могли бы сделать это уже сейчас.

– Как?

– Передав небольшую часть поставок Кршиванеку, чтобы держать «Никотиану» под ударом.

– Это умно, – заметил Прайбиш, немного подумав. – Скажите фон Гайеру.

– Нет! – возразил Лихтенфельд. – Скажите вы! Фон Гайер думает, что я боюсь Бромберга, а это глупо и раздражает меня. Представитель рода Лихтенфельдов никогда никого не боится. Я забочусь об интересах концерна, но не желаю, чтоб меня считали трусом… Мне до смерти надоели все эти объяснения и намеки.

Он внезапно оборвал свою речь. В коридоре послышались неровные шаги хромого.

В столовую вошел фон Гайер.

Окинув взглядом комнату, он сухо произнес гитлеровское приветствие и сел за стол. Смуглое лицо его раскраснелось от холода. Он был коренаст, атлетически сложен; рот у него был большой, глаза серые, как свинец. Его измятый рабочий костюм представлял резкий контраст с модным, изысканным костюмом барона. На лацкане пиджака была нашивка – ленточка Железного креста. От всего его существа веяло романтикой былых феодальных времен, бездушной твердостью пруссака и выдержкой трудолюбивого немца. Если в фон Гайере воплотился дух средневекового рыцаря-разбойника, то Лихтенфельд рядом с ним выглядел изнеженным придворным щеголем. Во время первой мировой войны фон Гайер был летчиком знаменитой эскадрильи Рихтгофена. Хромать он стал после того, как его сбили в воздушном бою.

Он вошел, и слуга тотчас принес из кухни молоко и кофе. В столовой наступило почтительное молчание. Прайбиш разрезал булочку и густо намазал ее маслом. Барок глотнул из своей чашки и сделал гримасу: молоко было с пенками.

Фон Гайер устремил па него своп ледяные глаза.

– Лихтенфельд, – начал он, – где вы были вчера вечером?

– В посольстве, – ответил тот. – Фрау Тренделенбург пригласила меня на бридж.

– С кем?

– С Хайльборном и Хаазе.

– А куда вы отправились потом?

– Потом? – Лихтенфельд поднял брови, словно стараясь вспомнить что-то несущественное. – Я был в одном баре.

– Кто вам разрешил?

– Мне? – обиженно спросил Лихтенфельд.

– Вам, конечно! – повысив голос, сурово проговорил бывший летчик. – Сколько раз надо повторять, что мы не должны выдавать свое присутствие здесь!

– Кто увидит меня в каком-то баре?

– Шпионы увидят! – покраснев от гнева, крикнул фон Гайер. – Шпионы!.. Как раз те, кто не должен знать, что мы в Болгарии. Наши враги завтра же предложат торговые переговоры болгарскому правительству.

– И никогда не заключат соглашения.

– Довольно!.. Для пас каждый день стоит целого года.

Лихтенфельд, ничего не ответив, героически выпил кофе с пенками. В груди его поднималась глухая ненависть к Германскому папиросному концерну, к Гитлеру, ко всем национал-социалистам, столь бесцеремонно попирающим свободу одного из Лихтенфельдов.

Решение вступить в гитлеровскую партию возникло у него в один прохладный весенний вечер, когда по Унтерден-Линден маршировали толпы в форменных фуражках с факелами в руках, распевая гимн «Хорст Вессель», а на площадях горели костры из книг. Бой барабанов и мерный топот нескольких тысяч сапог опьянили Лихтенфельда. Вечер закончился дикими воплями в пивной, куда он зашел, чтобы подчеркнуть свое дружеское отношение к народу. Аристократы, капиталисты и рабочие клялись в верности человеку, который обещал им весь мир… Э, к чертям собачьим! Лихтенфельд больше не верил подобным обещаниям. Теперь каждый дурак мог приказать ему что угодно. Ему, представителю рода Лихтенфельдов!.. Безобразие!

Барон хотел было ответить мягко, но с достоинством, однако прикусил язык, заметив, что Прайбиш делает отчаянные гримасы, убеждая его молчать.

– Кто дал ваш адрес Кршиванеку? – угрюмо продолжал фон Гайер. – И что это за дама, которая вызывает вас по телефону от его имени?

– Его секретарша, – находчиво ответил Лихтенфельд.

– Почему вы с ним так сблизились?

– Кршиванек – группенфюрер здешних австрийцев, – объяснил барон.

Фон Гайер на это не отозвался. Лихтенфельд, почувствовав почву под ногами, решил перейти в контратаку.

– Мне кажется, что вы слишком много себе позволяете, – едко промолвил он. – Этим может заинтересоваться партийный суд.

Тяжелые, свинцовые глаза пруссака медленно поднялись на собеседника.

– Имейте в виду, Лихтенфельд!.. На этом суде обвинять буду я.

Фон Гайер прекратил работу ровно в двенадцать. Он надел прилично отутюженный темный костюм и заявил подчиненным, что сегодняшний вечер и завтрашний день проведет с Тренделенбургом в Чамкории.

– А вы что будете делать? – строго спросил он.

– Мы думаем еще разок поохотиться на зайцев, – с невинным видом ответил Прайбиш. – Один крестьянин обещал показать нам места.

Перед самым уходом фон Гайер зашел в комнату к эксперту.

– Прайбиш, нынче вечером вам придется притворяться дураком, – сказал он.

– Это мне нетрудно, – добродушно ответил Прайбиш. – С женщинами я всегда вел себя как дурак.

По лицу фон Гайера промелькнула не то гримаса, не то улыбка.

– Вы замечательный человек, Прайбиш!.. Значит, так! Примерно в полночь я застигну вас врасплох. Но до тех пор смотрите, как бы Лихтенфельд и Кршиванек чего-нибудь не пронюхали… Нам надо пошире открыть глаза нашему барону и показать ему, с каким мошенником он хочет связать Германский папиросный концерн… Разоблачение Кршиванека положит конец клевете, которая распространяется о нас в Берлине!

– Так точно, Herr Hauptman![35]