– Словом, на мой взгляд, подобное сходство с собой ты могла бы обнаружить в десятках других мужчин, – размеренно говорит он.

– Ну нет! – горячо возражаю я. – Вернее, конечно, таких мужчин десятки, но судьба-то свела меня именно с Гарольдом, а со всеми остальными я в жизни не познакомлюсь. Не представится случая, потому что свыше задумано иначе.

Джошуа улыбается краешком рта, и в этой улыбке сквозит странная грусть.

– Хорошо, а есть ли что-нибудь такое, в чем ваши взгляды принципиально расходятся?

Задумываюсь и медленно киваю. О расхождениях говорить не очень-то хочется. И вместе с тем, если начистоту, такая потребность есть, причем с давних пор. О неприятном принято молчать, а оно скапливается в тебе и все больше подводит к тупику.

– Гм… Гарольду не очень по душе, что я вечно с книжкой, – несмело произношу я. – То есть он, разумеется, не против книг, но говорит, что читать надо что-нибудь дельное, приносящее пользу. Специальную литературу по маркетингу, искусству продвигать товар… Сам он постоянно повышает свой профессиональный уровень, и у него великие цели. А я… – Виновато усмехаюсь и машу рукой. – Я безнадежно влюблена в литературу художественную, главным образом в классику. Теперь это не очень в моде.

Джошуа усмехается.

– Что значит «не в моде»?

– Ну… – я стараюсь подобрать нужные слова, – современный человек живет насыщенно и быстро, должен думать в основном о том, как добиться успеха. На продолжительные размышления о романах Моэма мало у кого хватает времени.

Джошуа смотрит на меня в ожидании, будто я недоговорила чего-то важного.

Пожимаю плечами.

– Я серьезно. Современный человек гораздо охотнее поддержит разговор о секретах купли и продажи, чем станет убивать время на обсуждение, скажем, Роузи из «Пирогов и пива».

Джошуа вновь откидывается на спинку стула и складывает руки на груди, явно не соглашаясь со мной.

– Не знаю, – бормочу я. – Может, у меня такое окружение. – Задумываюсь и качаю головой. – Да нет же, все действительно так. Это отражается и в современном кино, и в телепередачах, даже в Интернете – так мне постоянно твердит Гарольд. Мир меняется, нужно меняться вместе с ним… Конечно, было бы прекрасно, если бы каждый из нас мог быть настолько разносторонне развит, что угадывал бы с первых нот любой дивертисмент Моцарта, однако, к сожалению, мы слишком ограничены во времени и, дабы не отстать от жизни, должны уделять больше внимания компьютерным технологиям, а разбираются в музыке пусть музыканты. Так говорит Гарольд. У меня не очень получается идти в ногу со временем, во всяком случае компьютерной игре, пусть самой фантастической, я всегда предпочту интересную книжку, причем старомодную – с обложкой и бумажными страницами. – Вздыхаю. – Что же касается работы, с ней я вроде бы неплохо справляюсь и без посторонней помощи, но достичь заоблачных высот или хотя бы стать в один прекрасный день начальницей отдела действительно не стремлюсь. На этой почве у нас постоянно вспыхивают споры.

С удивлением замечаю, что на губах Джошуа появляется еле заметная, но определенно теплая, не насмешливая улыбка и что сильнее блестят глаза. Такое впечатление, что мое признание его радует. Каким образом? Он молча кивает, о чем-то непродолжительно раздумывает, как будто приходит к неким выводам, и снова кивает.

– Это все? Или есть еще что-нибудь?

Растерянно повожу плечом. Перечислять свои странности не очень-то приятно, но успокаивает мысль, что Джошуа человек почти незнакомый. Впрочем, минутами мне начинает казаться, что он один знает меня по-настоящему, больше никто. Глупость, конечно.

– Еще Гарольда бесит моя привычка смеяться и сыпать шуточками, когда мне плохо.

Джошуа забавно изгибает бровь.

– Как сегодня днем, в кафе?

Смущенно смеюсь, вспоминая свои чудачества.

– Ага. Он говорит, что было бы лучше, если бы я села и честно поплакала, тогда и мне сделалось бы легче и всем вокруг не приходилось бы гадать, от страдания я придуриваюсь или от веселья. В этом я с ним не согласна. По-моему, слезы и уныние всегда хуже шуток. С другой же стороны, я нередко сознаю, что своими фокусами ставлю людей в неловкое положение – более того, пугаю. В этом, конечно, нет ничего достойного. Тут Гарольд прав.

– Смышленого человека хорошая шутка всегда позабавит, – рассудительным тоном произносит Джошуа. – А видеть слезы неприятно любому.

Обрадованно киваю.

– Вот и я так считаю! К сожалению, далеко не все разделяют мое мнение…

Тут мне на ум приходит поразительная мысль, от которой я с минуту сижу как немая: за весь сегодняшний вечер, хоть в моей душе и все клокочет от отчаяния и боли, я ни разу не отколола номера и ни над чем не расхохоталась. Почему? Напряженно раздумываю, отчего так происходит, и не нахожу ответа, хоть он, кажется, плавает где-то на поверхности. В голове все спуталось.

– В любом случае, своими шутками ты никому не причиняешь вреда, даже наоборот: избавляешь всех, кто тебя видит, от необходимости искать способ остановить твои слезы, – говорит Джошуа. – И потом каждый имеет право и страдать, и печалиться, и веселиться так, как требует именно его душа. По-моему, грех пытаться менять подобные вещи в другом человеке, не в себе, – медленно прибавляет он весьма благожелательным тоном, явно чтобы я вновь не вскипела.

Мгновение-другое размышляю.

– С одной стороны, ты вроде бы прав, с другой же – не совсем.

– Почему? – удивляется Джошуа.

– Если уж ты полюбила человека и согласилась жить с ним бок о бок, надо научиться подстраиваться под него, прислушиваться к его советам. Любовь возможна лишь при этом условии.

– Тогда это не любовь, – убежденно возражает Джошуа.

– А что же? – хмыкаю я.

– Потуги смириться с тем, что так или иначе оказалось с тобой рядом, и приспособиться к обстоятельствам. Если по-настоящему человека любишь, значит, должен быть терпеливым даже к его слабостям и не в коем случае не вмешиваться в его душу, не перекраивать ее по своему, не исключено, крайне дурному вкусу.

Какое-то время молчу. Да уж, говорить он умеет красиво. В Камбрилисе я и этому его качеству не придала особого значения. Почему-то немного краснею, в смущении опускаю глаза и медленно качаю головой.

– На словах все гораздо проще, чем в жизни. – Неожиданно для самой себя поднимаю голову, смотрю Джошуа прямо в глаза и спрашиваю: – А ты? Ты любил когда-нибудь так, как описываешь? Жил с какой-нибудь женщиной под одной крышей, умел не замечать ее недостатки? – Мне вдруг делается неловко. Во-первых, нельзя задавать в лоб такие вопросы – можно причинить боль. Во-вторых, как-то неудобно спрашивать о подобном человека, с которым у тебя была пусть и единственная, но столь близкая связь.

Но Джошуа не теряется.

– Жил ли я с женщиной под одной крышей? – протяжно повторяет он. – Да, жил.

Нелепо, но меня охватывает неприятное чувство. Подобие ревности, о которой в данном случае не может идти и речь. Откидываюсь на спинку стула, незаметно отвожу назад и опускаю плечи, как научил Джошуа, надеясь, что так смогу выглядеть равнодушнее, точнее не слишком расстроенной, то есть не обнаруживать своих истинных чувств.

– Мы расстались пять лет назад, – говорит Джошуа, и я против воли тотчас подсчитываю, что мы с ним встретились позднее, и почему-то испытываю облегчение. Смех! Весь сегодняшний день сплошная нелепица. – Прожив вместе целых шесть лет, – прибавляет Джошуа. – Мы были женаты.

Вскидываю брови.

– Шесть лет. Да уж, немало… – Меня разбирает любопытство: какая она была? Чем его покорила? Почему они расстались? Но я молчу, не желая сыпать соль на раны в душе Джошуа. Если захочет, обо всем расскажет сам. Тут мне на ум приходит другая мысль: что, если ему покажется, будто мне нет дела до его бед? Может, все же надо проявить интерес? Как-нибудь поосторожнее. Раздумываю, о чем уместнее спросить, но все вопросы, которые приходят в голову, кажутся мне грубыми и бестактными.