Скопин-Шуйский в Кореле не бывал, но знал: край тот всякими мехами богат. Однако что поделаешь, иначе посадит Речь Посполитая на московский престол самозванца и заберет Смоленск да еще многие земли российские, заставит подписать унию и подчинит православную веру латинской…

Князь Михайло попросил позвать новгородских воевод старого князя Андрея Петровича Куракина и окольничего Михаилу Ивановича Татищева с дьяками Иваном Тимофеевым да Ефимом Телепневым, дабы вместе удумать, где деньги взять на свеев, и о раскладе налога, дабы у меньших людей обид не было.

Смутой новгородский князь Михайло сыт по горло, да и псковская смута — урок. В самом начале приезда в Новгород, когда псковичи признали самозванца царем, среди новгородцев тоже нашлись крикуны, какие за Димитрия радели. Под Новгородом объявился отряд тушинского воеводы Кернозицкого. Окольничий Татищев с дьяком Телепневым бежали из Новгорода.

Говорил Татищев:

— Мне новгородцы припомнят, как мы с Шуйским Василием и иными боярами московскими заговор против царя Димитрия учинили.

Вслед за окольничим и дьяком отъехал и князь Скопин-Шуйский, оставив в городе воеводу Куракина с дьяком Тимофеевым.

Покинув Новгород, Скопин-Шуйский отправился в Ивангород, что неподалеку от Нарвы. Но ивангородцы Скопина-Шуйского в город не впустили, заявив, что желают служить не царю Василию, а Димитрию.

Повернул князь Скопин-Шуйский в Орешек. К самому Ладожскому озеру добрался, но в Орешке уже люди самозванца…

А Новгород волновался: одни за Димитрия ратовали, другие требовали вернуть Скопина-Шуйского и помогать ему во всем.

Дьяк Иван Тимофеев говорил:

— Князь Скопин-Шуйский за варягами подался.

Новгородский митрополит Исидор в соборе обращался к народу, увещевал одуматься, поклониться князю Михаиле…

Пошумели новгородцы да и послали воеводу Куракина к Скопину-Шуйскому просить в город воротиться…

К Скопину-Шуйскому явились выборные от меньших людей новгородских с жалобой на воеводу Татищева. Седые новгородцы от всех пяти концов обиды высказали:

— Неправду чинит воевода Татищев, невмоготу терпеть.

— Денежный расклад делит по произволу, все больше на бедноту налагает. А коли возмутишься, тебя в тюрьму волокут.

— Проверь, князь, денежный сбор утаивает…

Жалобам выборных Скопин-Шуйский хода не дал, но вскоре пришел к князю Михаиле дьяк Ефим Телепнев с доносом:

— Окольничий Татищев измену готовит: замыслил в Тушино податься.

Дьяку Скопин-Шуйский поверил. Ко всему вспомнил, как Татищев просился отпустить его в Москву.

— А что, Ефим, — Скопин-Шуйский заглянул в маленькие глазки дьяка, — уж ненароком не жаловался ли окольничий на какую хворобь?

Ефим Телепнев, мужик со смекалкой, враз сообразил, куда князь клонит, ответил скоро:

— Кажись, недужится, — и ухмыльнулся.

Минула неделя. А в воскресный день — надобно случиться такому! — упал воевода Татищев, зашибся головой и смерть принял к радости новгородцев, о чем Скопин-Шуйский незамедлительно отписал в Москву. А по замосковным городкам князь Михайло разослал грамоты и в них требовал держаться дружно, самозванца не признавать да стоять с Новгородом заодно, чтоб Москве помочь…

Грамоты Скопина-Шуйского попали в Пермь и Устюг Великий, Вологду, достали самого Поморья. Соловецкий монастырь откликнулся двумя тысячами рублей, слали стрельцов и иных ратных людей в Новгород многие города: с Тихвина привел тысячу человек воевода Степан Горихвост; из заонежских погостов явился отряд Евсея Рязанова; пришли вольные казаки станицы Семейки Митрофанова. Запросили пермяки прислать воевод, и князь Михайло направил к ним Бороздина с Вышеславским и ратников. Из Каргополя в поддержку Устюгу Великому двинулась сотня ратников.

В Тушине было известно, с чем послан Скопин-Шуйский в Новгород; знали и о посольстве в Швецию. Самозванец озабочен, созвал Думу. В палату явились и паны вельможные, бояре и гетманы с атаманами.

Паны друг друга задирали. На прибывшего Сапегу Ружинский смотрел насмешливо, спросил, обращаясь неизвестно к кому:

— Ясновельможные панове, может, ваши гусары и казаки не хотят нежиться на лебяжьих пуховиках с московскими боярынями? А у гетмана Сапеги мало воинства?

В палате раздались смешки. Сапега вспылил:

— Але князь Роман сам возьмет монастырь? Либо вельможный гетман забыл, что сторожит Москву?

Заруцкий хихикнул, а Ружинский от гнева покраснел, саблей о пол пристукнул:

— Ясновельможный пан Сапега, Москва — не лавра!

Матвей Веревкин посмотрел на спорщиков из-под насупленных бровей:

— Ваша брань, гетманы, никчемная, я жду ответа. Новгородские переметы доносят, у князя Скопина-Шуйского уже до трех тысяч ратников. Король Карл обещает своих драбантов. Если они явятся в Новгород, нам будет трудно.

— Надо спросить у пана Керзоницкого, что он делал со своим отрядом, когда в Новгород сходились ратники? — подал голос Ян Хмелевский.

— А может, ясновельможный пан Хмелевский расскажет, как он бежал от князя Пожарского? По милости гетмана Яна москали удержались в Коломне, а в Москве едят хлеб и не собираются идти на поклон к царю Димитрию, — снова проговорил Ружинский.

— Разве гетман Ружинский не ведает, в каком месте нас встретил Пожарский?

В разговор вмешался Заруцкий:

— Государь, нас сдерживает монастырь. Пятьсот стрельцов и монахов привязали к себе двух знатных воевод.

— Пока, ваша царская милость, стоит Москва, как можем мы смирить Замосковье и привести к присяге Новгород? — вставил Ружинский. — Нам остается взять лавру, и тогда, ясновельможные, гетман Лисовский усмирит северные города, а староста усвятский заступит Скопину-Шуйскому путь к Москве.

— Но пан гетман не может знать, когда монахи откроют ворота, — заметил хорунжий Молоцкий.

Лжедимитрий вопросительно посмотрел на Сапегу.

— О Езус Мария, мы возьмем монастырь! — выкрикнул Сапега.

Матвей Веревкин никак не мог понять, какая сила держит лавру, ведь ее осадили лучшие силы тушинцев. И это при том пушкарном наряде, какой подтянули к лавре… Лжедимитрий согласен с Ружинским: падет лавра — и не устоят Вологда и Устюг. Покорив этот богатый край, Сапега с Лисовским пойдут на Новгород и помешают Скопину-Шуйскому получить поддержку свеев. А там и Москве не устоять. Там, за ее стенами, есть недовольные Василием Шуйским… Видит Бог, заговор породил царя Василия, заговор и погубит…

Самозванец поднялся:

— Вельможные гетманы, воеводы и атаманы, согласимся с князем Романом: надобно поспешать со взятием лавры.

Посеял Андрейка в душе Тимоши сомнение, стал тот присматриваться, и будто пелена с глаз спала. Теперь и сам видел, какой разор ляхи и литва чинят, над российским людом глумятся. А в Тушине царь Димитрий панам вельможным пиры задает, буйство и скандалы повседневные.

Засомневался Тимоша в царственном происхождении Димитрия, и решили они с Андрейкой по весне покинуть Тушино.

Однажды проходил Тимоша мимо малых хором, в каких жил митрополит, приостановился, постоял самую малость да и за ручку двери взялся. Отбил снег с лаптей, в палату вступил. Полумрак. В святом углу лампада тлеет, на аналое свеча горит и тишина благоговейная. У образов Филарет в черной шелковой рясе крестится истово, на вошедшего внимания не обратил. Снял шапку Тимоша, подождал смиренно.

Но вот Филарет кончил молиться, повернулся. Упал Тимоша на колени:

— Виниться хочу, владыко!

— Тяжки вины твои, человек, вижу.

— Тяжки, владыко, ох как тяжки. Простятся ли мне?

— Всевышний возложил на нас бремя, он же и спасет нас! Виниться пришел, однако стан разбойничий, вертеп место ли для покаяния? Седни снимутся грехи, завтра новые обретешь!

— Вразуми, владыко.

— И сказано в Священном Писании: «Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай». Оглянись, раб Божий! Кому служишь? Посягнувшим на отечество твое, на веру твою! Стань за правду, и тогда не мной, Господом снимутся вины твои. Иди и помни, человек: в Боге спасение твое, в Боге!