В Галиче Лисовский не задержался, пошел на Суздаль. Но едва отряды гетмана покинули Галич, как галичские ополченцы и поморские дружины, поддержанные вологодцами, снова подступили к Ярославлю и Костроме. Вскоре сюда подтянулись каргопольцы и белозерцы, посланные Скопиным-Шуйским… Их воеводы Никита Вышеславский, Григорий Бородин и Евсей Рязанов в первые дни марта заняли Ярославль. А из Москвы к Костроме пробился воевода Давид Жеребцов и овладел городом. Бежавшие из Костромы казаки и гусары с воеводой Вельяминовым закрылись в Ипатьевском монастыре…

На окраине Тушина в крестьянской избе сумерничали Молчанов с Шаховским. Сидели за сосновым столом, на широкой лавке, плечом к плечу, разговор вели не торопко, не таясь друг друга. На выскобленной столешнице лежали круто сваренные яйца, куски мяса на деревянном блюде, четвертинка нарезанного сала, очищенные луковицы и ломти ржаного хлеба.

Князь Григорий окольничего хоть и презирал, однако виду не подавал. Чать, Молчанов у самозванца в милости, ко всему окольничего и Шаховского служба первому Лжедимитрию связывала.

Григорий Петрович, увидев второго самозванца, разочаровался. Тот, первый, ума был скорого и глубокого, речь ручьем текла, и историю знал, языками владел, а этот, хоть и латинскому обучен, на мысль скупой и остроумием не блещет.

Князь локтями в столешницу уперся, голову к окольничему повернул:

— А скажи, Михайло, где сыскал такого Димитрия? Аль на всю Речь Посполитую самый захудалый?

Молчанов выпил браги, с хрустом откусил от сочной луковицы, прожевал. Вечерний свет почти не проникал в избу сквозь затянутое бычьим пузырем оконце, что под самым потолком.

— В Варшаве, в шинке жида Янкеля сыскался. Пан Меховецкий ко мне привез, я канцлера Льва Сапегу уведомил, а он — короля. Дмитрий Жигмунду приглянулся.

— Скор на обещания?

— По всему. Речи Посполитой земли российской и городов посулил, а папе римскому — веру латинскую принять и унию церковную.

— Оттого паны себя на Руси хозяевами мнят, бояр от самозванца оттеснили. Ох, Михайло, чую, коли в Москву и вступим, не стихнуть смуте. Не смирится люд с засильем иноземцев.

— Пей, князь Григорий Петрович, не гадай наперед — чать, не цыганка, — чему быть, того не миновать. Нам с тобой одним днем жить… Меня Димитрий в Москву шлет, отай. Тебе, князь, доверю. Ты, поди, слыхивал, кто царевича Федора и жену Бориса Годунова жизни решил? Мы с Голицыным и Мосальским. О том и хочу напомнить князю Василию Васильевичу…

В Варшаве зима слякотная, промозглая, с туманами и мокрым снегом. Тяжело опускаясь, его сырые хлопья тут же таяли. Низкое небо в обложных тучах давило на город. Улицы в глубоких, наполненных водой колдобинах. Темные от влаги деревья с нахохлившимся вороньем, дома в потеках. Намокшие кони уныло тянули рыдваны и телеги, ныряя по ступицы в дорожные ямы, под свист бичей катили крытые коляски. Редкие прохожие жались к обочине.

Прохладно и влажно в королевском дворце, будто и не горят высокие, отделанные голландским изразцом печи. С холодных стен смотрят на обитателей дворца короли и королевы, некогда правившие Польшей и Речью Посполитой. Здесь нет князя Мешко, открывшего династию Пястов, и Болеслава Храброго. Слишком давно княжили они. Но есть портрет последнего из Пястов — сурового и гордого Казимира. За ним висят Ягеллоны: Сигизмунд I Кныш; Сигизмунд II Август, на ком оборвалась династия Ягеллонов… И все они, короли польские и великие князья литовские, смотрят со стен надменно и властно, удивительно похожие друг на друга…

А вот и сам Сигизмунд III, положивший начало династии Ваза.

Кабинет Сигизмунда в книжных полках и картах. Стены шелком голубым обтянуты. Картины охоты, сражений. На большом столе — карта Речи Посполитой и соседних государств: Французского королевства, Австрийской империи, Российского царства. Щедрый королевский картограф с одобрения Сигизмунда отхватил от России изрядный кусок порубежной земли с Киевом, Смоленском и иными большими и малыми городами. Король убежден: вопрос границ Речи Посполитой не должен вызывать сомнений, решение его не займет много времени. Король уповает на смуту и самозванца, когда тот вступит в Москву.

На сейме шляхта требовала начать войну с Русью, послать на Смоленск и Москву коронное войско, но Сигизмунд отвечал:

— Не пора, вельможные панове, вино еще не созрело!

Может, сейм и настоял бы на войне, но короля поддержали канцлер Лев Сапега и коронный гетман Станислав Жолкевский.

Между Сигизмундом и Жолкевским давняя неприязнь, но седоусый пятидесятилетний коронный не раз спасал Речь Посполитую. Это он усмирил на Украине казацкие восстания Наливайки и Лободы, участвовал в войне со шведами в Лифляндии, а во время рокоша шляхты против короля Жолкевский принял сторону Сигизмунда.

И когда паны вельможные на сейме хватались за сабли и горланили о походе на Москву, коронному гетману удавалось их успокаивать:

— Погодим, панове, послушаем круля, — говорил он. — Направить наших быстрых скакунов на восток мы еще успеем. И тогда я сам поведу вас.

Слова коронного шляхта встречала одобрительно, кричала: «Виват!», и вопрос войны с Московией переносился на неопределенное будущее…

Взгляд Сигизмунда остановился на карте, где серой, свинцовой краской — цвета воды моря Варяжского — нанесена Швеция. Там ныне правит недруг Сигизмунда король Карл. Никогда не смирится Сигизмунд, рожденный в замке Гринсхольм, хлебнувший вместе с молоком матери морского ветра и познавший красоты фиордов, с потерей шведской короны. Восемь лет ведет Речь Посполитая войну со Швецией, но безрезультатно… Шведский король заключил договор с Шуйским. И здесь, в Московии, Карл встал на пути Сигизмунда.

Шляхта горланит, Речь Посполитая сильна рокошами. Но король убежден: не терзай государство панские мятежи, война бы удачней велась и польские гусары уже гарцевали бы на улицах Стокгольма и Упсалы…

У корчмы Янкеля, что при въезде из Седлеца в Варшаву, пан Меховецкий, прозванный за свой синий нос паном Сливой, остановил коня, привязал к кольцу. Больше года прошло, когда он в последний раз переступал этот порог.

Толкнул пан Меховецкий рассохшуюся дверь, и она отворилась с жалобным скрипом. В нос шибануло тяжким духом. В корчме, как и прежде, пусто. Меховецкий опустился на лавку у стола. Кисло зловонили гнилая капуста, лук и еще черт знает что.

— Эй, есть ли здесь кто живой? Янкель, собачий сын, куда ты запропастился? — позвал пан Меховецкий.

За тонкой перегородкой пошушукались, и из-за грязной занавески высунулась растрепанная голова с седыми кудрявыми пейсами.

— А, Янкель! — вскрикнул Меховецкий.

Увидев Меховецкого, хозяин корчмы обрадовался:

— О, пан Слива, а я таки гадал, кто это разоряется? Пан вернулся из Московии и у него в карманах злотые? Тогда Фира зажарит ему куру на вертеле!

— К черту злотые, Янкель! Слава Иисусу, моя башка цела. Я вернулся домой не богаче, чем уезжал. Жарь куру, Янкель!

Корчмарь сник:

— Но кура стоит злотых, пан Слива. Я могу дать пану в долг разве только клецки, какие едят украинские казаки.

— Янкель, — грозно сдвинул брови Меховецкий, — песий человек, проклятый жид!

Янкель обиделся:

— Если пан бранится, я не дам и клецков.

Меховецкий вздохнул:

— Неси, собачий сын.

Ел пан Меховецкий торопливо, а Янкель топтался рядом и все порывался спросить о чем-то. Наконец не выдержал:

— Я дам пану еще жбанчик пива, если он не станет кричать на бедного Янкеля.

— Чего же ты хочешь, вражье семя?

— Пан Слива, где тот рыжий Матвей, какой сидел вон там, у окна, и читал Талмуд? Он и вправду царь московитов?