Успокоились стрельцы, но ненадолго.

Никак не уразумеет Артамошка, отчего у него на душе муторно. И другим то заметно. Не узнать в нынешнем Акинфиеве былого веселого правдоискателя Артамошку. Будто сломала его жизнь, устал, ох как устал в поисках счастья. Надолго уходил в лес, искал покоя. Как-то набрел в лесу на дивную поляну: кустарник, несколько березок и ручей, чистый, прозрачный. Присел Артамошка на траву, спиной к дереву прислонился, ноги в лаптях вытянул. Высоко в небе кучерявились облака, тишина, только птицы поют. Покой. Но для него ли? Сколько помнит, всегда жил в коловерти, кутерьме. В Клементьеве тоже не отыскал покоя. Пелагею встретил, мечтал семьей обзавестись, но она заявила: минет три года со вдовства, тогда и речь заводи.

Два лета еще ожидать, срок немалый, всяко может случиться. Вон как смерть по земле гуляет…

В пору, когда Артамошка с Хлопкой ватажничали, они с товарищами на помещиков страх наводили; с Болотниковым не только на бояр, но и на самого царя поднялись, а нынче ватажники разбоем промышляют, да еще именем царя Димитрия. С ляхами и литвой заодно.

Намедни наскочили в Клемешьево и давай по избам шастать. Артамошка атаману сказал:

— Ежели, ядрен корень, царь Димитрий велит мужикам обиды чинить, то такой государь крестьянину не надобен.

Накинули ватажники петлю Акинфиеву на шею, подтащили к дереву, но вздернуть не успели, выручили клементьевцы…

Из кустарника выпорхнула горлинка, перелетела в чащу. Артамошка с сожалением подумал, что всякая тварь Божья род продолжает, но не всякому человеку то дадено. Вот ему, Акинфиеву, судьбой уготовано бобылем век коротать…

В молодые лета подобные мысли не лезли в его голову, но теперь нередко задумывался он о старости и смысле жизни. И не смерть страшила, а немощь и одиночество. И готов был Акинфиев укрыться за монастырскими стенами. В послушничестве видел избавление от мирской суеты.

Вспомнил, как звал его игумен остаться в лавре. Прав был Иоасаф. Пойти, поклониться ему, остаться в монастыре навсегда и отмолить грехи, какие тяжкими веригами опутали его, спасти мятущуюся, грешную душу…

Заняв Можайск, Жолкевский ожидал известий из Москвы. Накануне отписал ему князь Вяземский, что у бояр все готово и скоро скинут Шуйского.

Из Можайска направил коронный гетман загон к Волоколамску, а к Серпухову готовился Гонсевский.

Месяц не слезал Жолкевский с седла и теперь, поселившись в остроге, в покинутом воеводском доме, давал покой своему немолодому телу.

К вечеру, когда коронный умащивался на широком ложе, готовясь ко сну, пришел гетман Гонсевский. Зевая, Жолкевский заметил:

— Этот пуховик еще не остыл от воеводы Шуйского. Но князю Дмитрию нечего тревожиться: в Москве я не стану делить его перину с княгиней Катериной. Мою застоявшуюся кровь разгорячит молодая боярыня.

— Але по мне, ясновельможный пан коронный, сгодится и княгиня, с приправой в три кулявки доброй сливовицы…

— Завтра, вельможный гетман, ты пойдешь к Серпухову, но с самозваным цариком Димитрием ни в какие уговоры не вступай. На Москве королевичу Владиславу место царское.

Гонсевский рассмеялся:

— Ха, так думает коронный, але не так замыслил круль! Он примеряет к своей голове шапку Мономаха.

— Коли такое случится, — нахмурился Жолкевский, — я вложу саблю в ножны.

— Але прежде мы, коронный, займем Москву.

— Ты прав, вельможный гетман, — согласился Жолкевский, — крулю не под Смоленском бы гарцевать, а к Москве поспешать. Но шляхетский гонор затмил его разум.

— Ясновельможный пан Станислав молвит истину. Девять месяцев, как наш круль рожает Смоленск для Речи Посполитой.

— Роды затянулись, вельможный пан Александр, — буркнул Жолкевский. — Когда я подступлю к Москве, ты, гетман, не позволишь царику Димитрию опередить меня.

Гонсевский улыбнулся:

— Ясновельможный пан Станислав, сандомирский воевода Юрий Мнишек ждет, когда его дочь Марина со своим цариком въедет в Москву, а мы отталкиваем их.

— С той поры, когда бояре позвали на царство королевича, я думаю, разум подсказывает сандомирскому воеводе, что пора забрать пани Марину в Сандомир.

— Пану Юрию хочется быть царским тестем.

— Желание еще не действительность, вельможный пан Александр. — И перевел разговор: — Готовы ли гусары к походу?

— Мои гусары, ясновельможный пан коронный, по первому зову трубы уже сидят в седлах.

— Добре, гетман, добре. Попробуйте позвать к себе старосту усвятского Сапегу. Он забыл, что шляхтич и должен служить крулю, а не самозваному царику.

Прознал Лжедимитрий, что у Серпухова объявился Гонсевский. Догадался, что ляхи с литвой намерились оттеснить его от Москвы. Того же мнения были и Заруцкий с Беззубцевым.

Созвал самозванец Думу. Расселись в тесной горнице. Поморщился Лжедимитрий: не густо на лавках, только те бояре и думные дворяне, какие с ним из Тушина в Калугу перекочевали, остальные в Москву воротились. А ведь жаловал он их, присягали ему. Сбежали к Шуйскому Туренин и Долгорукий, Нагой и Плещеев, всех сразу и не назовешь. Даже дьяк Третьяк изменил. А он его в думные возвел.

Взгляд остановился на Трубецком. Важен и дороден князь Дмитрий Тимофеевич, рода именитого, родословную от внука Гедимина — князя Брянского, Черниговского и Трубчевского Дмитрия Ольгердовича ведет…

Рядом с Трубецким князь Шаховской, давний недруг Василия Шуйского.

И Матвей Веревкин подумал: кабы все бояре ему так служили, как эти князья, давно бы сидел он в Кремле, в Грановитой палате Думу вел, а не в хоромах калужского воеводы…

Спросил:

— Как, бояре-советники, оставаться ли мне в Калуге аль поближе к Москве подаваться?

Прытко подскочил Сицкий, зачастил:

— Государь, когда ляхи с литвой к первопрестольной подойдут, жди, Москва тебе ворота отворит. Посему оставаться в Калуге и ждать из Москвы боярского посольства.

Сицкого Засекин поддержал. А Лжедимитрий сказал:

— Но Калуга от Москвы дале Серпухова, пока мы доберемся, Гонсевский в те ворота первым вступит.

— На Угре Сапега, а он тебе верен, государь, — заметил Засекин.

— Сапега и Гонсевский одной крови, — прервал его Лжедимитрий, — и кто ведает, не сговорятся ли они. Сапеге все едино, с кем в Москву войти.

Тут Трубецкой голос подал:

— Надобно к Коломне и Кашире войско слать, стрельцов и мужиков с атаманами, а с ними днепровских казаков с Беззубцевым выдвинуть, они верхоконно ляхов и литву опередят.

На том и приговорили, а еще воеводой над казаками быть князю Дмитрию Тимофеевичу.

В юрту к Урусову заглянули Засекин с Сицким. Ногайский князь сидел на кошме, скрестив кривые ноги калачиком. Перед ним на серебряном блюде высилась горка вареной молодой конины, тут же лежал бурдюк с кумысом.

Князь боярам обрадовался, вытер о полы расшитого шелкового халата сальные руки, принялся потчевать гостей, но Сицкий с Засекиным от трапезы отказались, носы воротили (потом конским разит), а Урусов ел и пил, прицокивая:

— Вкусна-а, голове легко, душа летит.

Раскосые глазки хитро поглядывали на бояр.

Сицкий проворчал:

— Ты бы, князь, велел лучше романеи поднести.

Засекин молчал, елозя задом по кошме. Непривычно сидеть, поджав под себя ноги, есть не за столом, а с земли, по-собачьи.

Ногайский князь просьбе Сицкого удивился:

— Зачем вино, кумыс пей, веселись.

Сицкий с неприязнью посмотрел на лоснящееся от жира лицо татарина:

— В горло не лезет твой кумыс, князь. Пей его с царем Димитрием.

Урусов оскалился: