— Царь? Яман царь! Тьфу! — Сплюнул. — Ногай обиду не забыл!

— Так скажи, князь Петр, зачем пристал к Димитрию, аль тебе в степи тесно?

— Хе, боярин хочет, чтобы застоялись ногайские кони, а сабли спали в ножнах? Когда я привел орду к царю Василию, мои беки и мурзы спрашивали, почему государь нас не любит; к царю Димитрию пристал, от него нам нет чести.

Засекин кивнул:

— Нам ли не знавать, как тебя, князь, царская челядь из хором выкинула.

— Шайтан! — побагровел Урусов и потянулся к висевшей сабле. — Князь Петр не московит, помнит и то, как брата батогами секли.

— Скоро в Москве царь Владислав появится, чем поклонимся ему? — спросил Сицкий.

Урусов немигающе уставился на боярина:

— Зачем спрашиваешь? — и хитро погрозил крючковатым пальцем.

В тот ненастный день, когда, пустив белого аргамака вскачь, Марина уходила от дождя, Заруцкий мчался следом, не спуская с нее глаз. Одетая в красный кунтуш и красные шаровары, вправленные в легкие, красного сафьяна сапожки, она так легко держалась в седле, что казалось, горячий аргамак и двадцатидвухлетняя Марина с развевающимися темными волосами слились воедино.

На четвертое лето повернуло, как бежал казачий атаман Иван Заруцкий из войска Болотникова. Со своими сотнями он вдосталь погулял по Руси, пока не пристал к самозванцу. Разобравшись, что это никакой не царь Димитрий, какие в ту пору объявлялись часто, Заруцкий, однако, решил идти с ним до конца. Тем паче за ним стояли ляхи и литва, заднепровские и донские казаки, ватаги мятежных холопов. Большая сила собралась вокруг Лжедимитрия. Даже когда ушел от него гетман Ружинский, а многие вельможные паны отправились под Смоленск, к королю, или пристали к Жолкевскому, Заруцкий остался с самозванцем. Он верил, час мнимого царя пробьет, Лжедимитрий вступит в Москву.

Ко всему удерживало атамана и нежданно пробудившееся чувство к Марине. Оно крепко завладело Заруцким. Не раз слышал он, как шляхтичи называли ее пани, но для него эта маленькая красавица была царицей.

Усатый розовощекий атаман, повидавший всякого уже в первой половине своей жизни, теперь чувствовал, как невидимыми нитями привязала его к себе гордая шляхтянка. Он понимал, что Марина догадывалась об этом. Однажды Заруцкий подвел ей коня, но прежде чем вступить в стремя, Мнишек спросила с улыбкой на тонких губах:

— Будешь ли ты мне верен всегда, вельможный пан Иван?

И он, глядя в ее большие карие глаза, ответил не колеблясь:

— Я твой слуга, царица, и лишь смерти вольно разлучить меня с тобой.

Его слова оказались пророческими: когда Ивана Мартыновича Заруцкого будут сажать на кол, он умрет, шепча ее имя…

Под звон литавр и удары бубнов увел князь Трубецкой заднепровских казаков к Коломне. Поуменьшилось люда в Калуге, остались на посаде донцы Заруцкого, под стенами крепости переметнувшиеся к самозванцу стрельцы и иные ратники да на заход от солнца становище орды Урусова. Их кибитки над самой Угрой-рекой.

В день Рождества Крестителя Господня Иоанна, едва на заутрене под сводами храма поплыли голоса хора: «Величаем тя, Предтеча Спасов Иоане, и чтим еже от неплодове преславное Рождество твое…»

Тихо, не нарушая церковной службы, к Лжедимитрию приблизился Заруцкий, шепнул:

— Государь, Сицкий с Засекиным сбежали!

Самозванец встрепенулся:

— Когда?

— Вчерашним полднем. Караульные мыслили, тобой бояре посланы.

Лжедимитрий о каменный пол посохом пристукнул, выкрикнул резко:

— Ты почто, атаман, донцов вдогон не нарядил?

— Выслал, государь, как прознал о том.

— Привезут, в пыточную их, пускай поведают, кто еще с ними злоумышлял.

Калужский протоиерей, правивший службу, посмотрел на Лжедимитрия с укором. Самозванец замолчал.

На другой день воротились казаки, не отыскав беглых бояр. У донцов одна дорога, у Сицкого с Засекиным множество. Поди угадай, на какую свернули.

Матвей Веревкин бранился: ровно крысы бегут от него бояре. Когда из Тушина отъезжали, не огорчало, и без них в Кремль войдет, а нынче, когда бояр с ним по пальцам перечесть, каждый побег настораживал. Князь Урусов утешал, охотой соблазнял Лжедимитрия (а охотник он был отменный, самозванец не раз видел, как он волка на скаку камчой убивал). Но с охотой пришлось повременить, задождило.

— Погоди, князь, Бог даст ведро, тогда и готовь гоны…

Покликал Матвей Веревкин дьяка Чичерина. У того лик с перепою опухший, очи сонные. Лжедимитрий заметил недовольно:

— Царствие небесное пропьешь и проспишь, Ивашка. Поди рыло омой водой ключевой, грамоту Жигмунду писать станешь.

И продиктовал письмо обидное:

«…Ты, король, во мне прежде брата зрил, а нынче землю нашу воюешь, сына свово на мой престол мостишь… Одначе и иные слухи имею, будто вознамерился ты Московию с Речью Посполитой обвенчать, как некогда Литву с Польшей. Но то было время Ядвиги и Ягайло, и в том браке Речь Посполитая родилась…

Не поучаю тя, но помнить надобно, Русь завсегда Русью останется. Мои пращуры недругов бивали, да и всех, кто на них куксился…»

Закончив диктовать, потер переносицу:

— Собирайся, Ивашка, тебе посольство править.

Прознала о грамоте Марина, рассмеялась:

— Ты мыслишь, твое слово найдет дорогу к сердцу круля?

— Жигмунд устами канцлера величал меня своим братом.

— Познай истину, изрекал дельфийский оракул, а истина круля во лжи, я убедилась в этом. Круль враг тебе.

— Но враги и вокруг меня: и мой шут, и тот, кто льстит мне сегодня, не изменит ли он мне завтра, как предают меня, своего государя, бояре?

— Не ведаю, кто ты, но не таю кинжал на тебя.

— Ты — царица!

Губы Мнишек искривила гримаса.

— О Езус Мария, сколько ждать, когда я снова окажусь в Кремле?

— Я исполню требование хана и стану платить ему дань, и Гиреи посадят меня на царство.

— Имя твое проклянут русичи.

— В поисках царства все пути приемлю. Не так ли учат отцы иезуиты?

— Подобное я слышала от нунция Рангони. Але Московия — Речь Посполитая? Избави меня, Боже, от гнева черни!

— Довольно, хан Крыма требует дани, а Жигмунд — земли и городов российских. А нынче возалкал всем царством нашим обладать. Из двух зол я выберу меньшее.

Совершив набег под самую Москву, касимовская орда воротилась к Калуге. На восток от города разбила юрты, пустила табуны, задымили костры. Татары похвалялись добычей, отдыхали. Лжедимитрий жаловал Ураз-Магомета дорогой саблей и кафтаном, расшитым серебряной нитью, а вечером позвал на пир.

За столами бояре и дворяне думные, приближенные к государю. А за царским столом Ураз-Магомет и ногайский хан Урусов, по левую руку — боярин, атаман донских казаков — Заруцкий.

Черкасский с Шаховским переглянулись: не по чину возносит царь атамана, тому бы место свое знать надобно…

Ели и пили дотемна. Зажгли свечи, еду обновили. Самозванец одаривал гостей царским кубком, и тот, кому подносили, пил до дна, с поклоном.

За полночь охмелел Лжедимитрий, встал, взгляд мутный, но язык не заплетается:

— Не хотят бояре меня добром в Москву впустить — уступят силе.

Насторожились за столом, стих шум, а самозванец продолжает с угрозой:

— Призову ханов крымского и турецкого, отпишу персидскому шаху. Не признал меня Жигмунд за брата — признает Аббас… С магометанами сломлю Москву… Доколь жив буду, не дам покоя изменникам, дома их и усадьбы разорю…

Опустили бояре головы, молчат, посапывают. Нагой Сумбулову шепнул:

— Покуда не поздно, отъезжать из Калуги надобно.

— Спьяну несет.

— Уж не скажи, вишь, татарами себя окружил.

— Оно и впрямь, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Значит, к Шуйскому ворочаться?

— Отчего к Шуйскому? Скоро Ваську погонят.

— Нам и Димитрий неугоден, вона чего глаголет.

— В Москве поглядим, к кому пристать.

Пока Нагой с Сумбуловым уговаривались, Сицкий с Засекиным уже к Москве добирались. Дорогой заночевали на постоялом дворе. Просторная изба с печью да полатями, обильем тараканов, пустынная, ни одного постояльца. Во дворе навес с коновязью, под навесом копенка сена, у ворот колодезь со срубом бревенчатым, замшелым, журавль с бадейкой в небо уставился…