Подчас Матвею Веревкину казалось, что паны боятся, как бы он не сбежал: вдруг не вынесет бремени самозванца! Иногда Матвей и вправду сожалел, что назвался царем Димитрием. В такие дни он делался угрюмым и пил без меры. Злился: Москва рядом, а ни добром, ни силой не покоряется. Стоит, неприступная, красуется, богатством шляхту манит…

А коль побьют его, Веревкина, воеводы Шуйского, уберутся паны в Речь Посполитую, отъедут на Дон и Днепр казаки, разбегутся холопы, куда податься ему, Матвею? Королю Сигизмунду он не нужен, Речи Посполитой царь Димитрий надобен и чтоб был ей угоден: отдаст Смоленск и иные земли порубежные, приведет российский народ к вере латинской, церковь к унии принудит. Не исполнит — и выдаст король Матвея Веревкина Москве, и казнят его, а пепел развеют, как было с первым самозванцем…

Но Лжедимитрий гнал подобные мысли, пытался успокоиться: ведь сначала, поди, тоже было нелегко: к Орлу отбросили. Даст Бог, и нынче все добром обернется. Уже поспешает гетман Лисовский, по Смоленской дороге движутся к Москве хоругви усвятского старосты Яна Петра Сапеги. В Думе князь Роман Ружинский сказал:

— Перекроем, панове, шляхи на Москву, голодом сморим москалей.

Атаман Заруцкий дохнул винным перегаром:

— Долго ждать!

Ружинский заметил ехидно:

— Пан атаман мыслит: гетман променял Речь Посполитую на тушинскую псарню?

Паны захихикали, самозванец нахмурился. Заруцкий процедил сквозь зубы:

— Я, вельможные, государю Димитрию не за злотые служу.

Князь Роман положил руку на саблю:

— Коли атаман нас оскорбляет, то паны со своими шляхтичами и уйти могут.

Лжедимитрий пристукнул каблуком:

— Панове, под стенами Москвы негоже браниться. Прав и князь Роман и атаман Иван. Будем тревожить воевод Шуйского и перекроем дороги на Москву…

Труден путь к власти, но еще труднее удержать ее. Шуйский испытал это полной мерой. К царству крался, Бог весть чего натерпелся. А получив, обрел ли покой? Боярская крамола, война с холопами, второй самозванец в московские ворота стучится…

Никому нет доверия, повсюду чудится Шуйскому измена. Поведет взглядом по Думе — вдоль стен боярские постные рыла. Василию видится: в бородах прячутся кривые ухмылки. Особливо у князя Лыкова. А Куракин важничает: вишь, гетмана одолел. Так ли уж? Лисовский все одно в Тушине, к самозванцу добрался, а с ним целая орда казаков и холопов…

Надобно Михаилу Скопина в Новгород слать, дабы собирал ратных людей Москве в подмогу, да со свейским королем сноситься, на службу свеев звать. Ныне достаточно сил оборонять Москву и самозванца тревожить, но о завтрашнем дне помыслить следует. Не ровен час, тушинцы всю землю российскую возмутят…

Василий Иванович уединился в горнице, служившей ему и библиотекой и кабинетом, уселся в глубокое кресло, велел позвать дьяка Сухоту. Насмешливо глянул на краснощекого, упитанного дьяка, хихикнул:

— И кто тебя, борова этакого, Сухотой нарек?

Дьяк достал перо, открыл крышку медной чернильницы, висевшей у него на крученом пояске. Шуйский наморщил лоб:

— Отпиши, Сухота, по всем городам нашим, какие к вору не перекинулись, дабы воеводы немедля набирали посошных людей да к нам слали… А вторым указом повелеваем отправлять в Москву обозы с хлебными и иными запасами с бережением великим от лихих людей…

От стен Москвы и через речку Ходынку до села Хорошева встали полки воевод Куракина и Лыкова. Уперлись в Тушино московские воеводы.

Царь Василий Иванович наставлял:

— Грозите тушинскому вору повседневно, пускай покоя не ведает. На вас надежда, порадейте.

А брату Дмитрию заметил раздраженно:

— Князьям Ивану и Борису в деле себя показать следует, а не в Думе важничать и ухмыляться…

Столь близкое соседство с выдвинувшимся противником принесло беспокойство самозванцу и его воеводам. Узнав о скоплении большого числа ратников, прикрывавших обоз, идущий в Москву, Ружинский напал неожиданно на утренней заре. Звеня доспехами, с криками «Вива!» шляхтичи смяли сонных стрельцов и, погромив обоз, прорвались к стенам Москвы, к Земляному городу. Из ворот выступили свежие стрелецкие полки, и Ружинский отошел к Тушину.

Привел в Тушино орду касимовский царек Ураз-Магомет, присягнул царю Димитрию. Самозванец принял царька ласково, сказал:

— Касимовцы моему отцу Ивану Васильевичу служили, и ты, Ураз-Магмет, поступил такоже.

К исходу лета ватажники добрались до Каргополя. На болотах ели дозревающую ягоду, варили грибы, случалось, убивали дикого зверя и тогда отъедались мясом, пили юшку.

Мрачен, холоден Каргопольско-Онежский край, леса, перелески, озера. В ненастье, особенно по утрам, ватажники кашляли простуженно, отогревались у костра, лечились кипятком, настоянным на березовых почках.

На опушке, у самой реки, стоял малый скит, срубленный двумя старцами: церковка-однодневка, бревенчатая келья. Ничего не спросили старцы у пришельцев, только и сказал один из них:

— Не судьи мы вам.

А второй вынес каравай черствого ржаного хлеба да несколько луковиц с солью, и ушли оба в келью.

В лесу, под городом, посадский мужик лес на избу валил. Спросили его, он плечами пожал:

— Держали какого-то важного государева ослушника, а кто такой, Болотников аль иной, — неизвестно, да, сказывают, казнили и в Онеге утопили.

Плакал Андрейка, вытер слезу Тимоша: торопились, надеялись…

Разделившись, вошли в Каргополь с обозом, въезжавшим в город. Походили по торгу, отстояли обедню в Христовоздвиженском соборе, а потом долго стояли у реки, где, по рассказам, утопили Ивана Исаевича. Катила Онега темные, свинцовые воды, плескала о берег. Молчала река, молчали и ватажники. Помянули каждый про себя храброго воеводу да и подались из Каргополя назад, к Москве…

В тушинском стане веселье, играет музыка, бьют в бубны и литавры. Гетман Лисовский привел к царю Димитрию немалое воинство. А недавно пришел Ян Хмелевский и на подходе Ян Петр Сапега.

Самозванец устроил во дворце для вельможных панов пышный прием. В хмельном угаре гудели хоромы. Паны пили вино, делались шумными, задиристыми.

Князь Роман крутил усы, похвалялся:

— Панове, из Москвы один боярин писал мне: царь Василий требует от круля нашего царика головой ему выдать. Я тем посланием зад вытер. Когда мы, панове, Москву возьмем, то не станем ждать милости от царика.

Паны, слушавшие Ружинского, захохотали. Матвей Веревкин покосился. Догадался: гетман плетет обидное. Ни слова не сказав, удалился в боковые покои.

А во дворце продолжали бражничать, куражились. Высокий худой пан выскочил вперед, поднял кулявку:

— За круля нашего!

— К черту круля! — перебили его. — За Речь Посполитую!

— За Речь Посполитую! — подхватили вельможные паны. — Куда подевался царик Димитрий? Он не желает пить за Речь Посполитую?

— К черту царика! Пускай он сдохнет, только отдаст наши злотые, и мы возвратимся к нашим пани и паненкам!

— О Мать Божья, где еще есть такие красавицы, как у нас, панове?

— У царика Димитрия губа не дура: взял в жены паненку Марину, дочь сандомирского воеводы Юрия.

— Отчего, панове, наш царик не вызволит свою жену? Ее царь Василий в Ярославле держит.

— Она ему жена, как мой кобель муж суке пана Адама Вишневецкого, — под глумливый хохот вставил Ружинский.

Ян Хмелевский нахмурился, а Лисовский возмутился:

— Панове, негоже насмехаться над тем, кому служим, из чьих рук едим. Вы к царю Димитрию пристали по воле. Если нет ему веры, покиньте его.

Хмелевский одобрительно кивнул. Ружинский промолчал: не время ссориться с бешеным шляхтичем, осужденным крулем на изгнание из Речи Посполитой за рокош Зебржидовского…

Разбрелись паны, затих дворец. Атаман Заруцкий расставил караулы из казаков, остался во дворце: мало ли чего взбредет в голову хмельным шляхтичам.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: