«Надо уходить», — подумал Сергеев. Он сосредоточил свои мысли на добром, чтобы внушить этим людям чувство безопасности, доброжелательства, и, повернувшись, пошел прочь.

Коля, как дисциплинированный часовой, ходил вокруг аппарата, держа лучемет наготове. Увидев Сергеева, он обрадовался так неистово, что сразу стали видны и его беспокойство, и тревога. Сергеев сел на камень, лежавший у входного люка, несколькими пассами рук возле висков сбросил нервное напряжение и стал рассказывать Коле о том, что произошло в деревне.

— А ведь я мог его спасти, — сказал под конец.

— Кого?

— Великого охотника. Теперь точно знаю: мог. И не сделал. Промедлил. Сознательно промедлил.

— Почему?

— Почему? — переспросил Сергеев. И вдруг вскочил, увидев неподалеку ту самую девушку. Она шла медленно, с трудом переставляя ноги, словно заставляя себя сделать очередной шаг.

Коля онемело смотрел на девушку, и по лицу его было видно, что он не столько удивляется, сколько любуется ею.

— Кто это? — наконец спросил он.

— Лю, — выдохнула она.

— Внучка того старика, — пояснил Сергеев.

— Лю, — повторила девушка.

— Николай! — радостно представился он.

— Лай…

— Какой Лай?! Коля я.

— Ко…

Она быстро смелела рядом с Колей.

— Сергей Иваныч, возьмем ее с собой, а?

— Что она будет делать в нашем времени?

— То же, что и мы.

— Грудного ребенка можно перевоспитать, а не взрослого человека. Она выросла в своем времени и принадлежит ему.

— Ну хоть ненадолго. Мы ее вернем…

Сергеев недоумевал: совсем взрослый человек, а несет такую чушь. А девушка, словно поняв, о чем речь, или, что вероятнее, почувствовав беспомощность Коли перед нею, вела себя с ним все более бесцеремонно. Подошла вплотную, заглянула в глаза, заговорила быстро, горячо.

— Она зовет тебя, — сказал Сергеев.

— Лю говорит, что ты станешь у них великим охотником и тебя все будут почитать.

— Как Миклухо-Маклая?!

— Миклухо-Маклай был без оружия, его принимали как равного и чтили за доброту.

— А я добрый.

— Не знаю, каким ты станешь, получив власть над людьми.

Девушка меж тем бесстрашно протянула руку к лучемету, висевшему у Коли на груди, принялась гладить пластмассовый кожух.

— Можно, я дам ей потрогать? — спросил Коля, не имея сил оттолкнуть руки.

— Можно, — помедлив, разрешил Сергеев. — Только вынь обойму. — Его вдруг обожгла одна мысль, но он поспешил погасить ее, чтобы эту мысль не угадала девушка.

И все произошло так, как ожидал: получив лучемет, девушка прижала его к себе и так стояла минуту-другую, блестя глазами то ли от восторга, то ли от страха. И вдруг бросилась бежать.

— Стой! — закричал Коля. — Отдай лучемет! — Он побежал было за ней, но девушка уносилась такими стремительными прыжками, что нечего было и думать догнать ее.

— Ничего, — утешил его Сергеев. — Без обоймы лучемет не опасен.

— Как она могла! — горячился Коля. — Она ведь такая…

— Красивая, понимаю, — улыбнулся Сергеев. — Красота и зло несовместимы. Но она поняла, что значит для племени это оружие, и пошла добывать его, жертвуя собой.

…Солнце зашло за край лесистой равнины. Редкие облака над горизонтом вспыхнули багрово, и, словно отзываясь на огненный призыв неба, разгорелась пламенем далекая излучина реки. Стояла тишина, какая часто бывает по вечерам; звери, затаившиеся в траве, в кустах, в каждом перелеске, ждали, когда упадет ночь и можно будет выйти на охоту. Звери были теперь главной опасностью. Люди в деревне, получив желанное, до утра едва ли разберутся, что нестреляющий лучемет пустая игрушка в сравнении с их надежными кремневыми копьями.

— Давай, Коля, готовиться к ночи, — сказал Сергеев. — Ночевать будем внутри аппарата. Точнее, не ночевать, а пережидать ночь. Спать не разрешаю. Да, я думаю, и не захочется нам спать. Когда еще удастся провести такую ночь среди первобытной природы? Мы будем сидеть и слушать, как воют волки и лают лисицы, как урчат медведи, уверенные в своей безопасности.

Они задраили входной люк и, включив внешние микрофоны, долго сидели, не зажигая света, слушали. А потом Коля не выдержал, спросил:

— Сергей Иваныч, я так и не понял, почему вы промедлили, не спасли Великого охотника?

— Наверное, потому, что знаю историю, — ответил Сергеев.

— Разве знание может чему-либо помешать?

— Мудр был старик, — не отвечая на вопрос, задумчиво сказал Сергеев. — Вот кого я взял бы в наше время. Чтобы понял, что был прав и утешился на старости лет. Я все вспоминаю его слова: «Племя, живущее по-звериному, не племя, а стадо».

Кто-то рявкнул в ночи совсем близко, и аппарат качнулся от тяжелого царапающего удара.

— Спокойно! — остановил Сергеев вскочившего было Колю. — Человек ночью не охотится, а зверь нам не опасен.

Большой зверь, должно быть медведь, походил вокруг, временами тяжело наваливаясь на стенки аппарата, и удалился.

Снова они сидели молча, слушали ночь. Сергеев думал о мудром старце, его человечности и прозорливости. О Великом охотнике ему вспоминать не хотелось. И Коля — Сергеев ясно понимал его мысли думал не об охотнике, а о красавице Лю. Он ерзал, громко вздыхал в темноте. А Сергеев молчал, не хотел прерывать его дум. Он знал: человек добреет, думая о добром.

Видимо, он все-таки задремал, потому что шорохи ночи исчезли и над низким горизонтом обозначилась розовая полоска зари. Темнота в аппарате стала какой-то мутной, словно бы забеленной молоком. В этой мути Сергеев разглядел лицо Коли. Он сидел с широко раскрытыми глазами и грустно улыбался.

— Все сердишься на девушку?

— Чего она такая?! — печально сказал Коля.

— Обычная для своего времени. Как видно, сторонники Великого охотника в этом племени побеждают. А жаль…

Он открыл люк, вышел в свежий росный сумрак утра и вдруг увидел прямо перед собой на камне лучемет и несколько колосьев, положенных поверх него.

— Коля! — закричал он радостно. — Коля!

— Значит, племя не пойдет за охотниками! — воскликнул Коля с таким жаром, словно это касалось его лично.

— Похоже, что не пойдет…

— Не плачь, Алешка, ты же мужчина.

— Да-а, — еще громче залился малыш. — Это папино… папино…

Дед поднял разбившийся кристалл и посмотрел, нельзя ли его склеить. Это было нетрудно, но кристалл потерял бы главное достоинство — прозрачность, волшебную игру граней. И как он только разбился?! Словно живой, вырвался из рук. И удариться в вездеходе не обо что — повсюду мягко, до чего ни дотронься. А он упал и разлетелся на две равные части. Видно, были в нем свои внутренние напряжения, которые только и ждали, чтобы разорвать кристалл пополам.

— Был у тебя один папин подарок, а теперь стало два.

— Да-а!..

Он не знал, как еще утешить внука.

— Не плачь, видишь иволка и та не плачет.

Алешка посмотрел на иволку с ненавистью, словно она была во всем виновата, и дед перестал его уговаривать: зачем в маленьком человеке множить объекты неприязни?

Иволка и впрямь не плакала. Сидела в углу, втянув свою квадратную голову, и молчала. Это было непонятно, потому что обычно она всегда, днем и ночью, издавала мелодичные звуки, напоминавшие то ли грустную песню, то ли безгоревой детский плач. За эти песни она и получила свое название. «Поет, как иволга», — сказал первый же из переселенцев, услышавший ее. Так и пошло: иволга да иволга. Хотя никакая она была не иволга, даже не птица, а маленькая ящерка из тех, что в обилии водились на плоскогорье. Видно, даже через десятилетия живет, не умирает в людях тоска по родному, если они и на другом конце Вселенной дают всему, что ни увидят, земные имена. Но вскоре почему-то это название преобразилось в иволку. Плач ее не раздражал, даже словно бы успокаивал, вносил в душу чувство благополучия, чего-то доброго. Потому все в поселке мирились с присутствием в домах ящерок, они лазали где хотели, никому не причиняя вреда. Кое-кто из поселенцев даже приваживал их, намереваясь исследовать необычное воздействие плача на психику человека. Но дальше констатации самого факта такого воздействия дело ни у кого не шло.