– Я рад, что хоть ты не покинула сегодня свой очаг, – сказал Ник.

Марджори не ответила, представляя, что Ник тоже видел, пока шел из господского дома, как крадется по улице Дороти Джерард, оставив теплую постель, спящего мужа и шестерых ребятишек. Марджори знала, что только храбрецы ходят в Гордичский лес после полуночи.

Ник потер переносицу, и этот привычный жест, хотя сам Ник понятия о нем не имел, означал, что он сердится.

– Гуляют злые силы, – пробормотал он.

Марджори в отличие от Ника знала, куда и зачем отправились женщины из деревни и поместья, но ничего не сказала. Он был мужчина, а мужчины слишком твердолобы, чтобы что-нибудь понимать в этом деле.

– Злая сила, – проговорила она твердо, – обитает в господском доме. Ричард Лэтам – вот кто эта злая сила.

Ник со стуком поставил кружку на стол и повернулся к матери.

– Скоро грянет беда. Если он до срока потребует уплату ренты, многим будет не до шуток. Кто-то продаст свиней, не взяв за них настоящей цены, а вот Джерардам придется продать единственную корову.

С каждым словом раздражение Марджори росло, но при упоминании о единственной корове Джерардов она не смогла сдержаться.

– Он не посмеет! Ведь вся семья останется без масла и сыра! Ник, ты должен что-нибудь сделать.

– Что именно? Я ничего не могу изменить. Отец гордился своей честностью и порядком в приходно-расходных книгах. Я тоже этим горжусь.

– А как насчет денег, которые тебе удалось скопить? Может быть, мы поделимся с соседями?

– Ерунда. Впрочем, пока еще не дошло до самого страшного, и раз мы решили купить землю и уехать отсюда, нам надо беречь каждый пенни.

Марджори взяла его кружку и допила остатки эля, думая о золотоволосой девочке, спокойно спящей в комнате наверху.

– Одной земли мало, чтобы у девочки была счастливая жизнь. Иокасте нужна семья.

Ник как стоял, прислонившись к каменной стене, так и остался стоять, не изменившись в лице, однако мать не проведешь. Он был упрям, но она еще упрямее.

– Ник, я уже немолода. Я честно заботилась о твоей дочери с того дня, как умерла ее мать. К сожалению, не могу обещать, что так будет всегда.

– Ах ты, старушенция этакая! – рассмеялся Ник. – Держу пари, что ты здоровее многих вполовину моложе тебя. Лучшей матери, которую подарил ей Бог, Иокаста и пожелать не может!

Но Марджори не так-то просто было остановить, если она что-то задумала.

– Ник, ты должен еще раз жениться! Не только ради Иокасты, но и для самого себя. Это же против природы, что мужчина твоих лет живет без жены!

– Некого брать в жены, мать. Да и все равно я бы еще подумал.

Ник многозначительно посмотрел на маленькое оконце, из которого днем, если стояла хорошая погода, можно было видеть трубы над господским домом и верхушки деревьев Гордичского леса.

Через три дня после смерти Лавинии Стрэнджейс в доме все было убрано и вымыто. Томазина похоронила мать как полагается, исполнив свой последний долг перед ней, и стала думать, как ей жить дальше.

В Лондоне они жили на деньги, которые раз в год откуда-то получала Лавиния и которых не должно быть после ее смерти. Следовательно, Томазине было не по карману содержать их теперешнюю квартиру да еще и покупать еду, а уж о том, чтобы есть в таверне, вообще речи не могло идти. Заплатив по счетам, Томазина осталась почти ни с чем и пожалела, что истратила восемь шиллингов на струны для лютни.

Тогда она решила уехать из Лондона, но сначала продать все, что можно. Первой покинула их квартиру кровать вместе с шерстяными одеялами, простынями и подушками. Потом жена галантерейщика купила буфет. Шкаф и дубовый стол тоже не задержались: они понадобились торговцу-молодожену. В последнюю очередь Томазина продала инвалидное кресло Лавинии и кедровый сундук.

Кроме лютни Томазины и книги, в которую Лавиния записывала рецепты своих снадобий, остались только вещи, горой лежавшие теперь посреди комнаты.

Младшая дочка аптекаря Джоанна, симпатичная, но довольно недалекая двенадцатилетняя девчушка, прибежала наверх и с нескрываемым любопытством наблюдала за сборами Томазины.

– Неужели придется все платья красить в черное? – спросила она Томазину.

– Таков обычай. – Перспектива три года носить траур ее не радовала, тем более что она любила яркие платья и они ей шли. – Она была моей матерью, и я должна все сделать как положено.

Джоанна покопалась в вещах и вытащила лазурно-синее платье, затейливо расшитое серебряной ниткой. Она даже вздохнула от восхищения.

– Под цвет твоих глаз.

– И маминых тоже. – Томазина аккуратно сложила платье, которое Лавиния сшила себе сразу после приезда в Лондон. – Этот цвет называется ляпис-лазурь. Мама говорила, что обыкновенный синий подходит только для служанок, а от такого ни одна барыня не откажется.

Джоанна с задумчивым видом потрогала материю пальцем. Несмотря на юные лета, она знала цену вещам.

– У вас было много денег, когда вы приехали в Лондон?

– Хватало, чтобы ни о чем не заботиться.

…Поначалу все шло лучше некуда. Томазина вспомнила, как они жили, как много у них бывало гостей, кроме лекарей и хирургов, и Лавиния считала, что они должны одеваться по последней моде, хотя уже не могла ходить. Однако она верила, что поправится, и пусть ни один лекарь не мог совершить чуда, они частенько заходили поболтать с веселой Лавинией.

Иногда они приносили подарки, а избранные запирались с Лавинией в кабинете – как считала Томазина, обсудить старые рецепты или придумать новые. В эти дни Томазину отправляли гулять с Дженнет, которую они привезли с собой в Лондон, но Дженнет была уже старая и не пережила королеву Марию.

Пришлось Томазине самой заняться домом. А тут еще Лавиния начала сдавать… Она больше не интересовалась мнением ученых мужей, а полагалась на собственные знания…

– Тебе все мамины платья впору? – спросила Джоанна.

– Наверное. У меня ее рост, да и фигурой я в нее.

– Куда ты поедешь?

– В Йоркшир. Поищу кого-нибудь из маминой родни. Вроде у меня там должен кто-то быть, но я в этом не уверена.

– А они тебя не прогонят?

– Могут.

– И что ты тогда будешь делать?

– Голодать.

Томазина и в самом деле не знала, что будет делать. У женщины без денег и без родни нет выбора.

– Не может быть, чтобы твои родственники тебя прогнали!

Поглаживая бархатный рукав, Томазина ответила не сразу:

– Моя мама долго не зналась со своей родней, – сказала она. – Она из благородных, но убежала с мужчиной ниже ее по положению, и отец лишил ее наследства.

Джоанна молитвенно сложила руки.

– Убежала! Ой, как здорово! Про это поют в песнях.

– Совсем не здорово. Она поступила глупо. Мой отец был солдатом и ушел от нее до того, как я родилась. Больше она его не видела. Если бы нас не приютили мамины друзья, нам бы негде было жить.

– Он ограбил твою мать?

Томазина пожала плечами.

– Он просто больше не вернулся. Война ему нравилась больше, чем мирная жизнь. Он погиб, когда я была еще совсем маленькой.

Джоанна задумалась.

– Родители должны были простить твою мать и принять ее и тебя обратно.

– Она их ни разу не видела после того, как сбежала.

Томазина подумала, что в этом виноваты не только родители ее матери, но и сама мать. Она вспомнила, с какой насмешкой Лавиния говорила о Дарсисах из Либурна. Она их совсем не любила.

– Наверняка они примут тебя с распростертыми объятиями, как отец из притчи про блудного сына. Наверное, они теперь жалеют, что прогнали твою мать.

У Томазины были сомнения на сей счет. Она подняла с пола накидку с меховой отделкой и с силой встряхнула ее, словно вымещая на ней свои чувства. Скорее всего, родня захлопнет дверь перед ее носом. Томазина еще раз встряхнула накидку, и из кармана выпал сложенный листок бумаги.

– Ой, письмо! – воскликнула Джоанна.

Она подняла его и подала Томазине вверх тормашками, потому что не умела читать, но Томазина разглядела на нем имя Лавинии.