Верен, не забывая главной цели, исправно ставил перед Огарком все новые кружки, не отставая, впрочем, и сам: очень вкусная оказалась у Батона Колбасы брага. Скоро Огарок обращался уже исключительно к Верену, найдя в нем благодарного слушателя. Его тюремные истории были бесконечны, но с одинаковым завершением: «А наутро ему спицу в ухо — и…» — Огарок выражался неприлично и снова хватался за кружку. Так что, через некоторые время Смел и Сметлив почувствовали себя лишними. Поэтому Сметлив потихоньку передал Верену деньги, чтобы расплатиться, и шепнул на ухо, что они будут ждать его дома, имея ввиду постоялый двор, где они сняли комнату. Верен согласно кивнул.

Была уже глухая ночь, когда ячменная брага начала заваливать Огарка, оказавшегося хоть и старым, но крепким пьяницей. Теперь он называл Верена дружком и клялся, что полюбил его с первого взгляда. Верен решил, что время настало. Он рассказал Огарку о своей заботе, на что тот, уставясь остекленевшим глазом, с трудом выговорил: «М-мне — для тебя? Два слова? Да для меня это — тьфу!» — и в доказательство смачно плюнул прямо на стол, из чего Верен, еще не совсем потерявший соображение, заключил, что на сегодня хватит.

Он расплатился, кое-как вытащил из бражной Огарка, быстро теряющего всякое человеческое подобие, и в обнимку потащил его через весь город к тюрьме. На прощание напомнил еще, чтобы тот не забыл о просьбе, в ответ на что услышал: «М-мне — для тебя? Для меня это — тьфу!»

На том и расстались.

Огарок, надо отдать ему должное, честно постарался выполнить свое обещание. Сначала он никак не мог попасть ключом в скважину, но не отступился, хотя был смертельно пьян. Правда, когда дверь наконец отворилась, силы его были уже на исходе. Он потерял еще какое-то время, пока вспоминал, в какую камеру запихнул вчера белобрысого с одинаковыми девицами, но все же вспомнил. На подгибающихся ногах доплелся до двери, распахнул крошечное смотровое окошко и, ухватившись за его край, чтобы не упасть, просунул туда выпяченные губы. «Бу…» — замычал он, последним усилием воли стараясь выговорить нужные слова. Не получилось. Огарок собрался с духом. «Бу-у…» — снова замычал он, но тут его сознание угасло окончательно, и тюремный сторож мешком рухнул у двери в застенок. Верен перестарался.

И началась вторая бессонная ночь Свистка.

Нет, он не был глуп, несмотря на ранние годы и наивный вид. Еще в ночь перед допросом у домината ему в голову пришло, что Рядица раздвоилась не без участия колдуна. Он гнал от себя эту мысль, вспоминая прямой и благородный характер Крючка, но она возвращалась снова и снова, находя дорожку то через их ссору, то через явную (по мнению Свистка) неприязнь колдуна к Рядице. Эта мысль едва не вырвалась наружу во время допроса, но Свисток удержал ее, сам не зная, почему.

Как ни странно, сумел он разобраться и в одинаковых на вид Рядицах. В том-то и дело, что одинаковы они были только на вид. И Свисток сумел определить, какая из них ненастоящая, слепо повторяющая все за живой. Помог случай. Вскоре после посещения дворца в застенок через решетку залетел какой-то странный жук с черным пятном на спинке. Сначала он посидел на стенке, а потом взлетел и принялся жужжать перед самым лицом у одной из двойняшек. Она махнула рукой, отгоняя насекомое, а другая в точности повторила движение, хотя никакого жука перед ней не было. Свисток мигом сообразил, что к чему, схватил со стола кружку с водой и плеснул на край платья настоящей. Та, понятное дело, стала отряхиваться, и вторая — тоже! Обрадовался Свисток, но ненадолго. Ну, узнал — а что толку? Все равно ненастоящая — вот она, никуда не делась. И не денется до утра, а значит…

Ближе к вечеру Свисток от отчаянья решился на последнее средство: надо убить ненастоящую. Это же не человек, убеждал он себя, это ж кукла. Ну что такого — сломать куклу? Накрутил себя так, подошел, схватил за руку — и отступился. Потому что настраивался на деревянное, а там — живая плоть. И понял Свисток, что этот выход для него заказан. Никуда не деться от сомнения: а вдруг то не совсем кукла? Вдруг ей тоже больно?

И когда приблизилась вторая бессонная ночь, Свисток совсем отчаялся. Он сидел, тупо уставившись в одну точку и не обращал внимания ни на что: ни на жука, который то забивался куда-то в угол, то снова принимался кружить по камере, ни на вздохи Рядицы, которая чуть не падала со скамьи от усталости и долгого ужаса. Лишь раз встрепенулся, когда послышалось, будто кто-то его зовет звонким мальчишеским голосом. Он подошел к решетке, но увидел лишь скучный тюремный двор, и вновь вернулся на лавку, уставился в ту же точку. Даже когда отворилось смотровое окошко и тюремщик, видимо, желая поглумиться, заревел в него диким быком, а потом, судя по звуку, рухнул у порога, Свисток и не глянул в сторону двери. Жизнь для него кончилась, и эта последняя ночь была, если разобраться, уже ни к чему.

Устав сидеть, он встал и подошел в потемках к стене, потрогал ее рукой. Отличная глина. В этом он понимал толк. Свисток нашарил на полу черепок, который приметил еще днем, и принялся скоблить потихоньку стену. Нет, он не надеялся проскоблить ее до утра насквозь. Он решил — чтобы убить время, да и вообще — сделать последнюю в своей жизни свистульку.

Часа через два порошка набралось достаточно. Все больше увлекаясь работой, он бережно замесил его и стал терпеливо разминать в руках комок чудесной, шелковистой глины. Потом, уже торопясь и боясь не успеть, принялся вытягивать его, выравнивать, скручивать и заглаживать шов. Скорее, скорее — найденной на полу щепкой он сверлил в мягкой глине точно вымеренные отверстия: руки сами все знали и чувствовали. Ведь надо еще, чтобы свистулька высохла. Он грел ее дыханием, нежно сжимал в ладонях — будто от этого зависела его уходящая жизнь.

В застенке было уже совсем светло, когда свистулька издала первый звук. Свисток для верности погрел ее еще немного — и заиграл. Будто лес вырос среди глиняных стен. И каких только птиц в нем не было! Застенок наполнился щебетом, трелями, пересвистом. Свисток вылепил лучшую свистульку в жизни.

Лишь одно было не так: когда он играл в лесу, птицы подлетали к нему поближе, а некоторые, самые доверчивые или глупые, бывало, садились на плечи. Но ни одна не залетела в тюрьму. Хотя бы самая доверчивая или глупая.

И вдруг что-то случилось. Свисток обернулся и увидел подходящую к нему Рядицу, — одну! — но не это поразило его, а поразило его то, что рухнула в ее глазах непрошибаемая голубая эмаль, распалась на куски, истаяла — и открыла бездну. Свисток глянул на вторую — она сидела вытянувшись и дергалась как кукла у плохого кукловода, но та уже не интересовала Свистка, и он вновь заглянул в открывшуюся бездну и увидел, что там темно и страшно. «Душой помутилась…» — прошептал несчастный Свисток и проклял весь свет, потому что она была молода и красива, потому что сам был юн и любил ее всей неопытною душой. А тут еще Рядица — свистулька ей напомнила, что ли? — протянула к нему руки и выговорила сквозь муку и слезы: «Свисток, ну скажи, что я одна такая на свете!»

Это было выше сил. Все, что накопилось в последние дни, взорвалось и ударило Свистку в голову. Он потерял себя, забыл про помутневшую ее душу, отшвырнул свистульку и, грубо схватив Рядицу за руку, рывком развернул: «Одна?! А там кто дергается? Не скажешь?» Потом снова повернул к себе, стал трясти за плечи, задыхаясь от злости: «Это все из-за тебя! Из-за твоих безделушек! Гребень ей нужен! — он выхватил из волос ни в чем не повинный гребень, сломал пополам и отбросил в сторону. — Бусы ей нужны! — он рванул нитку с шеи и бусины со стуком раскатились, прыгая по полу. — Теперь у тебя все есть! Довольна?» Он продолжал еще что-то выкрикивать, но заметил вдруг, что Рядица глядит мимо него, туда, где была вторая, и что глаза ее стали совсем безумны. Тогда Свисток обернулся и увидел, что кукла свалилась со скамьи и лежит без признаков жизни — обычная восковая кукла в человеческий рост.