Я потому перешел на прямую речь и выдал себя, что сам пережил все, что происходило в этой оконечности округа Патчин, а книга, которую я тогда начал писать, превратилась вот в эту. Чего я не знал, то додумывал, но все это могло происходить, а может, и происходило именно так, как я описываю. Я держу глаза открытыми и замечаю многое.

Когда все это закончилось, Ричард Альби сказал мне:

– Почему бы вам не сесть и не записать всю эту историю?

Так эта книга и закончится, если вы принадлежите к числу тех людей, которые сразу норовят заглянуть на последнюю страницу, чтобы посмотреть, что будет дальше. Мои друзья позволили мне прочесть их дневники, так что многое я взял оттуда.

Но и многое – из того, что я сам увидел и услышал, как я уже говорил. Учтите, где я жил. Мой дом был на Бич-трэйл в Гринбанке, как раз напротив старого дома Сэйров, который в конце концов купили Альби. "Четыре Очага", куда въехал Табби с отцом и мачехой, находился лишь в двух минутах вверх по холму. Пэтси и Лес Макклауды жили на улице, проходящей позади моего дома. Маунт-авеню и Бич-трэйл смыкаются, и я знал Монти Смитфилда, хотя и не очень хорошо, и встречал Стоуни Фрайдгуд, когда она ходила в этот книжный кружок. Дом Фрайдгудов был от меня так близко, что, если бы я влез на крышу, то мог бы забросить камешек в окно спальни, где они нашли Стоуни (по крайней мере, мог бы двадцать лет назад). Один раз на кружке обсуждали мою книгу "Косноязычие сердца", и Стоуни спросила меня, понимал ли муж, что он толкал свою жену в объятия к герою романа.

– Толкал? – спросил я тогда. – Недавно этот роман переиздали именно потому, что феминисткам очень понравилась главная героиня.

– А по-моему, роман вполне мужской, – возразила миссис Фрайдгуд.

Гарри Старбек, профессиональный вор, который сыграл кое-какую роль в судьбе некоторых из нас и который вскоре появится на этих страницах, снимал комнату в доме старого Фрейзера лишь в двух кварталах отсюда. После его смерти я забрел туда и увидел потрясающую коллекцию серебра, телевизоров, картин, мебели, большая часть которой была похищена у моих соседей. Так что я успел раньше, чем Бобо Фарнсворт и другие полицейские очистили эту квартиру. И я знал этого мерзавца, Пэта Доббина, потому что он рос на моих глазах, – его отец был моим другом во времена моих юношеских пьянок, о которых я писал в "Потерянном времени". Я выкарабкался, а Дэн Доббин нет, хоть он и был более талантливым иллюстратором, чем его сын.

Но, что еще важнее, я вижу не только настоящее, но и прошлое городка. Я знаю этот город, его знал мой отец, и его отец тоже. Так что, если я вижу какого-то мальчишку по имени Мурман или Грин, веселого мальчика в джинсах на ярких подтяжках, я могу разглядеть в нем фермера с задубевшей от непогоды и ветра кожей или кузнеца, которые подарили ему одну шестнадцатую генов.

И еще одно, что даже важнее, чем мои знания прошлого городка, прошлого, которое было выбито на могильных камнях старого кладбища. Я был одним из первых, кто наблюдал действие "разумного облака", как я его назвал, после того как оно опустилось на нас. Разумеется, я понял суть этого явления не больше, чем остальные, поскольку вообще не имел представления, что у этого явления была суть.

Действие, сказал я. Два действия. Сначала я натолкнулся на первое, а на второе – десятью минутами позже, когда гулял по Бич-трэйл воскресным утром восемнадцатого мая.

Если утро выдается солнечное, я плетусь вниз по Маунт-авеню, сворачиваю направо и иду мимо ворот Академии, а потом по короткой общественной дороге – на Грейвсенд-бич. Я гляжу на воду и на гуляющих по берегу людей, вдыхаю соленый воздух, который и помог мне продержаться все это время. Никакой соли в пищу, но зато сколько угодно отличного соленого воздуха, который накачивается в легкие.

Обычно я приветствовал Гарри и Барбару Зиммер, которые материализовались на своем пикапчике где-то около десяти утра, чтобы поудить рыбу на волнорезе. Гарри и Барб так и остались детьми в свои шестьдесят. Они напоминают старые тыквы, оставшиеся после прошедшего Хэллоуина. Гарри и Барб называют меня мистер Вильямс. Потом я обычно поворачиваю назад. Все это путешествие занимает около десяти минут, если идти быстро, но я обычно прохожу маршрут за полчаса.

Тем утром я даже не добрался до берега. Я только дошел до лужайки рядом с последним домом, как заметил тело на траве. Аккуратно скошенная лужайка была работой Бобби Фрица, который знал тут каждое дерево и каждый цветок, а тело принадлежало Чарльзу Антолини. Чарли, похоже, был мертв, и я подошел, чтобы взглянуть на него поближе.

Чарли был крутым парнем. Ему было около сорока, он происходил из семьи, которая владела рестораном "Дары моря" и еще парой-другой ресторанов в округе Патчин и Вестчестер. Раньше, в детстве, когда ему было лет девять-десять, он приносил мне газеты. Уже тогда он был довольно ограниченной личностью, и все, к чему он стремился, это раздобыть побольше денег. Наконец он накопил достаточно, чтобы поселиться с семьей в большом зеленом особняке на Маунт-авеню. Не на самой престижной стороне ее, не на Саунд, но все же – на Маунт-авеню.

– Помощь нужна, Чарли? – спросил я. Я уже подошел достаточно близко, чтобы понять, что он жив. Он лежал неподвижно, но его зеленые глаза были открыты, и он слегка улыбался. Это была нетипичная для него улыбка – блаженная и расслабленная. Он был в шелковой голубой пижаме.

– Можешь простудиться, Чарли, – сказал я.

– Привет, мистер Вильямс, – ответил он.

Чарли не обращался ко мне по имени примерно с 1955 года, поскольку, видимо, полагал, что со стариком соседом можно и поменьше церемониться.

– Ты точно в порядке? – спросил я.

– Просто отлично, мистер Вильямс, – ответил он, одаряя меня улыбкой, которая удивила бы и его родную мать.

– Дышишь воздухом, а, Чарли? Неплохая мысль. Продуй трубы. Может, спустишься со мной на берег, повидаешь Гарри и Барб?

– Проснулся утром и почувствовал себя отлично, – сказал он. – Просто невероятно. Вышел на улицу. Все лучше.

Слишком хорошо, чтобы работать.

– Сегодня воскресенье, Чарли, – сказал я, – никто не работает.

Тут я вспомнил, что ему, наверное, нужно идти в ресторан помогать справляться с наплывом посетителей.

– Воскресенье, – сказал он. – О да.

Я поглядел на его дом. Жена его махала из окна гостиной.

– Думаю, тебе следует убраться с лужайки, Чарли, – сказал я. – Похоже, Флоренс здорово расстроена.

Тут я увидел почтовый ящик, которым Чарли всегда явно гордился. Он был металлический, как и мой, но вдвое больше и покрашен в тот же зеленый цвет, что и дом. На этой зелени Чарли нарисовал цветы и виноградные гроздья, оплетающие большую красную надпись "Антолини". Теперь это произведение искусства лежало на земле, на боку была вмятина, и сквозь краску просвечивал алюминий. Я заметил:

– Та же банда, что вечно крушит мой почтовый ящик, видно, взялась и за твой. Похоже, они пытались его расчленить.

– Ты только погляди, какое солнце, – ответил Чарли.

Фло Антолини махала мне рукой из окна, то ли веля мне убраться, то ли – убрать Чарли с лужайки и доставить в дом.

Последнее не подлежало рассмотрению, ибо Чарли обладал весьма солидным весом. Под этим голубым шелком все еще скрывалось тренированное тело футбольного игрока. Я не мог бы поднять даже одну его ногу, поэтому пожал плечами, сунул руки в карманы и сказал:

– Ну ладно, наслаждайся жизнью.

И вновь уже собрался было продолжить свою прогулку, как услышал, что какая-то женщина кричит Чарли:

– Мистер Антолини! Мистер Антолини!

– Ты бы лучше шел в дом, Чарли, – сказал я, полагая, что какой-нибудь соседке не слишком понравилось созерцание раскинувшегося на лужайке Чарли. – Это все-таки Хэмпстед, а не городской парк.

Потом я увидел эту женщину на противоположной стороне улицы, она спешила к нам. Эвелин Хугхарт, миссис доктор Хугхарт. Она была в розовом халате и таких мохнатых розовых тапочках.