Мигель медленно вышел. Почему-то эта комната пробуждала где-то внутри тоску, он начал напевать под нос старую колыбельную на родном испанском:

– …ruisenor que en la selva cantando… – внезапно он замолчал, потому что понял, что навеяло тоску в той квартире. Его старший сын очень любил картины Писсарро. И мелодия эта тоже была связана с ним.

Жаклин сидела, широко расставив ноги, что выглядело даже вульгарно, хотя на ней были свободные темные брюки, а не юбка, да и были они здесь только вдвоем. Она теребила левой рукой свой фамильный кулон, широко раскрыв глаза, но глядя в пустое пространство.

Игорь стоял, заложив руки за спину и отпустив голову, как провинившийся мальчуган. У его ног стояла картонная коробка, в которую он собрал найденные припасы. Из тряпичной сумки рядом с коробкой торчало несколько горлышек винных бутылок. Офицер перебирал слова в голове, но ничего подходящего на ум не шло.

Наконец, Жаклин заговорила:

– Я все могу понять, честно. Но неужели ты не мог все сделать по-человечески?

Игорь потупился. Ее тон был холодным, а голос дрожал. Не хотелось, чтобы она плакала.

– Я… не смог, – тихо отозвался он и еще ниже опустил голову. Теперь он видел лишь ее сапоги, которые плакать не могли, поэтому стало чуть легче.

– Ты ведь дал мне обещание! – воскликнули сапоги и дернулись.

– Дорогая, я не смог сдержать его, – признался Игорь сапогам.

– Я и без тебя догадалась, – слова прозвучали очень удрученно и с какой-то безысходностью. Эти сапоги заслуживали актерской премии.

– Я не могу без этой работы, – Игорь закрыл глаза и представил себе, что находится дома. Так стало еще легче.

– Мало того, что ты не выполнил обещание и остался на этой работе, – Жаклин говорила низким и тихим голосом. – Ты еще и перевелся на более опасную должность.

– Дорогая, прости меня, – только и ответил Игорь.

– Я прощу тебя, – гневно воскликнула Жаклин, и Игорь почувствовал, как в грудь что-то стукнулось. Кажется, это была кружка. – Как всегда прощу, но ты ведь и дальше будешь уходить на эту работу! Каждый раз на какую-то свою войну!

– Эта работа спасает жизни, – попытался оправдаться Игорь.

– Чьи жизни? – голос девушки сорвался, в грудь солдату снова что-то ударило, но глаза он так и не открыл. – А мою жизнь кто спасет? Со мной что будет? Почему бы тебе не спасти меня?

– Прости меня, дорогая, – повторил офицер.

– Я ведь люблю тебя, дурья твоя башка, – тихий хриплый шепот встревожил Игоря, но посмотреть на нее он так и не решился.

– Я знаю, дорогая, – ответил он. – Я тоже тебя люблю. Клянусь тебе, что сделаю все, о чем бы ты меня сейчас не попросила.

– Правда? – в голосе послышались нотки надежды.

– Правда, – твердо ответил солдат.

– Тогда вернись ко мне и больше никогда не улетай ни на какую войну, – жалобно попросила Жаклин.

– Хорошо, – только и ответил он.

– Обещаешь? – с недоверием в голосе спросила темнота перед глазами Игоря.

– Обещаю, – ответил он.

Он открыл глаза, но в комнате больше никого не было. Он поднял с пола коробку с припасами, свободной рукой протер глаза, а потом взял и сумку. После чего вышел из квартиры.

Несколько пуль точно попали в цель, но солдата это не остановило – он продолжал стрелять. Пьер подсчитал в уме, сколько осталось патронов, и выругался. Еще пара очередей и все. Стрельба окончится. По идее, у солдата патронов уже тоже быть не должно было, ведь он стрелял еще более агрессивно. Видимо, взял дополнительные магазины у товарищей.

Пьер снова выругался. Выйти из этой кладовой он мог только через труп противника, поэтому оптимизм мало чем мог помочь. Кладовая была довольно большой, но никаких укрытий здесь не было. Были стеллажи, но прятаться от пуль за полками так же целесообразно, как укрываться за стремянкой. Поэтому только крупный ящик (или небольшой контейнер) мог обеспечить укрытие. Солдату тоже было негде прятаться, но он хотя бы мог уйти в любую минуту, ведь контролировал дверь и стрелял из коридора. Сильно рискуя, Пьер выглянул и примерно наметил область, где должна оказаться шея противника. Когда солдат тоже выглянул, офицер выпустил очередь. Цель поразить не получилось. Солдат открыл ответный огонь, но через секунду раздался щелчок, сообщающий о том, что магазин пуст. Не желая проверять, повезет ли так во второй раз, Пьер выскочил из-за своего укрытия и бросился на противника. Растерянный солдат копошился, пытаясь извлечь новый магазин, поэтому не подготовился к удару. Пьер с разбега пнул противника в грудь, отчего тот отлетел в коридор метра на два. Пока солдат поднимался, Пьер снова бросился на него. Бой не был похож на поединок из кассовых боевиков: ни эффектных ударов, ни изящных парирований здесь не было. Бойцы немного потоптались на месте, намяли друг другу бока, безрезультатно поборолись и остались на своих местах. Видимо, к такому результату привело то, что обоих обучали одним и тем же приемам, одному и тому же стилю боя. Пьер пытался как-то разнообразить драку, но на все его приемы солдат реагировал другими приемами, в результате оба так и стояли – то ли дрались, то ли обнимались. Каждый знал, чего делать нельзя в такой ситуации, а что делать нужно – оба не понимали. По росту и весу они тоже были схожи. Ни один не мог взять верх. Ситуация была глупая. Положение изменило только то, что Пьер случайно наступил на автомат, который уронил солдат, и потерял равновесие. Вот только солдату от этого же и больше досталось, потому что он решил воспользоваться этим и надавил сверху. Пьер согнул колени и еще больше потянул солдата на себя. В итоге тот перелетел через офицера, но захвата не ослабил. Затем Пьер и сам перелетел через противника. После этого оба покатились кубарем по коридору прямо до первого мусоросборника.

– Как звали того мальчугана? – спросил Гадах, помогая поставить консервные банки в коробку из-под бумаги.

– Джозеф, кажется, – попытался вспомнить Мигель. – Или Иосиф.

– А разве «Джозеф» и «Иосиф» это не одно и то же имя? – усмехнулся Гадах.

– Произношение-то разное, – пояснил Мигель и извлек еще одну банку тушенки из холодильника. – Или же его звали Янисом.

– Да не так уж и важно, – Гадах зевнул и поставил в коробку последнюю банку. – Факт в том, что ты его на шее катал. И шутил с ним. И играл. А в это время твои товарищи с бетона отскребали его маму. Все, что от нее осталось. А ты не давал ему на это смотреть.

– Ему и восьми лет не было – нельзя ему было на это смотреть, – отозвался Мигель, скривив гримасу.

– Да дело-то не в нем, – объяснил Гадах. – А в тебе. Слишком много ты этого всего видел. И как один твой друг другого твоего друга убивает из жалости, чтобы тот уже не страдал. И как молодые девушки кричали, чтобы им помогли выбраться, а ты знал, что их ниже талии полностью раздавило, что нельзя эти сваи поднимать. Видел, как они умирали, до конца ничего не понимая. Видел ты, как человеку большую дозу морфия вводили, чтобы он не чувствовал, как паразиты сжирают его заживо изнутри. И что дальше? Чем ты стал?

Мигель сжал челюсти и уставился на стену перед собой.

– В тебе этой безысходности теперь целое море, – продолжил Гадах. – Вот ты и ненавидишь себя. Заставил себя перестать чувствовать что-то по отношению к тем, кто пострадал в таких местах. Но так не бывает. Они обычные люди. Как и твои дети, как и твоя жена. Она ведь на шесть лет тебя старше, уже не такая молодая и красивая, уйти она от тебя не сможет, потому что не чувствует уверенности в себе. А именно ты эту уверенность в ней и убил. Охладел к ней, охладел к детям. Потому что решил охладеть к жертвам. И свою семью в жертв превратил. И сам стал такой же катастрофой, подобной тем, что в подобных этому местах происходят. Уже не можешь любить, не можешь мечтать. Допоздна всегда не спишь, чтобы вымотаться и уснуть мгновенно. И чтобы снов не видеть. Тебя ведь сны твои так пугают.

– Слушай, просто скажи, что тебе от меня нужно? – взмолился Мигель.