"И почему я расстроен? — думал он. — Что бы я ни делал, ему всё не так. И, зная, что никогда не смогу ему угодить, почему из-за этого огорчаюсь? — Однако, ответ был ясен. — Он мой отец. А если мужчина не может порадовать собственного отца — что он вообще за мужчина?"

Вокруг него прыгали и клевали что-то в пыли воробьи. Менедем замахнулся на одного, тот на пару локтей отлетел, а потом опять продолжил клевать. А тобой отец тоже недоволен — собираешь мало зёрна? Воробей скакал так и этак. Пустельги его беспокоят, хорьки или змеи, только не отец. Эх птичка, ты не знаешь, как тебе повезло.

Стоял тёплый солнечный день, и ставни на верхних окнах открыли, чтобы впустить свет и воздух. Оттуда слышалась музыка — Бавкида негромко пела, пока пряла шерсть. И песня была из тех, которые поют девушки, чтобы скоротать время за не слишком интересной работой. И в голосе, хоть и звонком, не было ничего необычного.

Но этот звук заставил Менедема пожелать закрыть уши воском — как Одиссей, когда тот плыл мимо сладко поющих сирен. Кулаки Менедема сжались так, что ногти вонзились в ладони. Когда ты зол на отца, от этого ещё хуже… а он так часто бывает зол. Он вылетел из дома прочь, словно за ним гнались фурии. И, может, так и было.

Соклей вошёл в забитый товарам склад Химилкона на пристани и приветственно кивнул финикийцу.

— Мир тебе, мой господин, — сказал он по-арамейски.

— Мир и тебе, — на том же языке ответил торговец, возвращая поклон. — Твой раб надеется, что скромное обучение языку, которое он тебе преподал, хоть капельку пригодилось в твоём путешествии.

— Так и есть, — Соклей нарочито кивнул вместо того, чтобы склонить голову. — Твой слуга явился сюда, чтобы высказать благодарность за твою неоценимую помощь.

Химилкон вздёрнул густые чёрные брови.

— Ты говоришь теперь куда лучше, чем когда уходил в Финикию. Не только более бегло, но и произношение улучшилось.

— Я думаю, это потому, что так много пришлось говорить и слушать, — ответил Соклей, по-прежнему на арамейском. — Но я бы не смог с этом справиться, если бы ты не помог мне в начале пути.

— Ты так добр, господин, добрее, чем нужно, — на лице Химилкона было всё то же оценивающее выражение. Он почесал свою чёрную кудрявую бороду. — Я думаю, большинство людей и не справились бы. Особенно это относится к ионийцам — они считают, что все должны знать греческий, и не особенно стремятся изучать чужие языки.

— Это не совсем так, — ответил Соклей, хотя знал, что это в значительной степени верно. — Даже Менедем выучил несколько слов пока был в Сидоне.

— Правда? — Химилкон опять вздёрнул брови. — Он, наверное, встретил там симпатичную женщину?

— Это нет, вернее, я так не думаю, — Соклей был слишком честен, чтобы врать финикийцу. — На самом деле, это я повстречал там симпатичную женщину. Правда, в Иерусалиме, а не в Сидоне.

— Неужели? Ты меня удивил, — сказал Химилкон. — Вот уж не думал, что в Иудее встречаются хорошенькие женщины, — он не потрудился скрыть усмешку. — Ты заметил, какие странные и нелепые обычаи у тамошних обитателей?

— На своём боге они помешаны, это точно, — отозвался Соклей. — Однако, мой господин, что о них беспокоиться? Им никогда и ничего не добиться, раз они отрезаны от моря на своём маленьком и никому не нужном клочке земли.

— Ты, как иониец, можешь так говорить, — ответил Химилкон. — Твой народ никогда не имел никаких проблем с иудеями. А вот мы, финикийцы — да.

— Расскажи мне об этом, мой господин, — попросил Соклей.

— Был, например, такой случай. Мелкий иудейский царек женился на дочери царя Сидона. Её звали Иезавель, и она хотела продолжать молиться своим богам, живя среди иудеев. Разрешили они ей это? Нет! А когда она всё-таки попыталась, убили её и скормили собакам. Её, царскую дочь и жену царя! Скормили собакам! Можешь представить, что это за народ такой?

— Ужасно, — ответил Соклей. Но история его не сильно удивила. Он с легкостью мог представить, как иудеи вытворяют подобное и продолжил: — Но я полагаю, что они станут более цивилизованными, больше общаясь с нами, ионийцами.

— Может, и так будет, — согласился Химилкон. Наверное он был из тех, кто не любит возражать людям, которые ему нравятся. — Что касается меня, то я поверю в это, только если увижу своими глазами.

Соклей не собирался спорить, тем более что пришёл он только поблагодарить финикийца за уроки арамейского языка. Снова поклонившись, он сказал:

— Твой раб благодарен, что ты выслушал его и теперь должен удалиться.

— Да хранят тебя боги, — ответил Химилкон, кланяясь в ответ. Соклей пошёл на выход со склада мимо полок, набитых сокровищами, и других полок, ещё более плотно набитых всяким хламом. Химилкон, без сомнения, страстно продавал хлам нараве с сокровищами. Торговец до мозга костей.

После темноты логова Химилкона яркое утреннее солнце, сверкающее в водах Великой гавани, заставило Соклея зажмуриться и некоторое время тереть глаза, пока к ним не вернулась способность видеть. Он увидел Менедема, разговаривающего с плотником у причальной стенки в плетре или около того. Приветственно помахав, он пошел к ним.

Менедем хлопнул плотника по спине и попрощался с ним.

— Увидимся, Кхремий.

Затем повернулся к Соклею.

— Привет! Как дела?

— Неплохо, — ответил Соклей, — а у тебя?

— Могли быть хуже, могли быть и лучше, но могли быть и хуже. Это вы с Химилконом так жутко рычали и шипели?

— Я говорил по-арамейски. И ты не можешь отрицать, что моё обучение нам не пригодилось.

— Действительно не могу, — согласился Менедем, — как бы ты соблазнил жену хозяина таверны, если бы не мог говорить на её языке?

— Я не это имел в виду, — ответил Соклей. — Я говорил про пчелиный воск, про бальзам и расшитую ткань, про помощь, которую я тебе оказал в Сидоне. Вот я о чём, а ты? Ничего кроме женщины?

— Я имею право о ней говорить. Я-то с ней не спал, — сказал Менедем. — И вообще я за весь сезон ни с кем не связывался, если не считать шлюх, и не стал бы, поверь. Это ты там весело провёл время.

— Не так уж и весело, — ответил Соклей. — Это было странно и грустно.

Его двоюродный брат затянул печальную любовную песню. Правда, в ней объектом влюблённости был хорошенький мальчик, но это Менедема не останавливало.

— Хватит выть! — оборвал Соклей. — Это было совсем не так.

Нет, само по себе занятие любовью было прекрасно. Он бы с нежностью его вспоминал, если бы после Зильфа не изменила своё отношение. Но она это сделала, и теперь тут ничего не поправить.

— Ну, а как оно было? — ухмыльнулся Менедем.

Не желая ничего говорить в ответ, Соклей перевёл взгляд на море.

— Эй! — произнёс он. — Что там за корабль?

Подобный вопрос всегда привлечёт внимание шкипера торгового судна. Менедем обернулся и тоже посмотрел на море, прикрывая от солнца глаза ладонью.

— Забери меня вороны, если это не "Правосудие" возвращается из похода, — ответил он. — Может, пройдём в военную гавань, посмотрим поближе?

— Почему бы и нет, наилучший? — ответил Соклей, но не сумел удержаться, и добавил: — По пути домой мы едва не посмотрели на него ближе, чем нам хотелось бы.

— Ерунда. Тригемолия создана специально для охоты на пиратов, конечно, она будет подходить к каждой встречной галере и обнюхивать, как собаки друг у друга под хвостом.

— У тебя просто дар вовремя ввернуть острое словцо, — заметил Соклей и кузен досадливо отвернулся от него.

Посмеиваясь они пошли к военной гавани, находившейся чуть севернее от Великой гавани. У обеих построены длинные молы для защиты от ветра и волн. Корабельные доки выстроены в линию, чтобы родосские военные корабли можно было вытаскивать на берег, предотвращая набухание древесины, чтобы корабли оставались быстрыми и легкими. В доках поуже держали триремы-охотники на пиратов, а в широких — квинквиремы, способные сразиться против любого флота, осмелившегося угрожать Родосу.

Менедем указал на "Справедливость", входящую в гавань через северный проход и заметил:

— Для неё не придется строить специальное укрытие, она войдёт туда, куда и трирема.

— Верно, — кивнул Соклей. Тригемолия заставила его задуматься о триреме, полностью избавленной от всего, что могло дать хотя бы драхму лишнего веса. В те дни на триремах устанавливали защиту, за которой гребли верхние гребцы-тараниты, прикрытые от стрел настилом сверху. Но не на "Справедливости", там все оставалось открытым. Кроме того, не вся её палуба была закрытой, что позволяло разместить максимальное количество солдат. От носа к корме шла только узкая полоса настила.

Гребцы "Справедливости" затабанили, остановив корабль прямо напротив укрытия. Из дока вышли обнаженные рабы и привязали толстый канат к кормовой стойке корабля. Один из них обернулся и что-то крикнул внутрь дока. Другие рабы внутри навалились на огромный кабестан, канат натянулся. Мало-помалу они вытянули тригемолию из моря и по наклонной рампе втянули внутрь. Буковые доски защитного фальшкиля заскребли о брусья.

Как только корма корабля вышла из воды, рабы на кабестане остановились. Моряки и солдаты начали покидать "Справедливость", облегчая труд тех, кто вытаскивал корабль. Конечно, относительно облегчая. Соклей не хотел бы утруждать свою спину и толкать одну из огромных ручек кабестана.

Он и Менедем помахали команде тригемолии.

— Приветствую, уважаемые! — крикнул Менедем, — Как прошла охота?

— Хорошо, — ответил моряк, одетый только в набедренную повязку. Он рассмеялся.

— Отплывая с Родоса мы до усрачки напугали одну из наших торговых галер, походившую на пиратскую, пока мы не подошли поближе. Мы уже собрались утопить корабль и отправить экипаж вплавь до Родоса, но они правильно ответили на вопросы и пришлось их отпустить, — произнес от с явным сожалением.

Теперь и Соклей мог посмеяться над этим. Он склонил голову.