Нас, конечно, больше интересовал их пограничный пост. Тоже не дворцом выглядел. Облупившиеся, в трещинах глинобитные стены. Глухой двор, обнесенный дувалом. В дувале - бойницы. Над дувалом - высокая наблюдательная вышка из кирпича. На вышке - будочка, похожая на скворечник. Вокруг будочки - площадка без перил. На площадке с рассвета до темноты топчется часовой. Время от времени поднимает к глазам бинокль и рассматривает нашего часового - долго, в упор, словно давно не видел.

Мы знали, что солдатами на посту служили тоже иранские азербайджанцы. Командир, кажется, был фарсом. Знали и его фамилию - лейтенант Хасан Ризэ. Это был тощий, голенастый человек в островерхой щеголеватой фуражке. По селению он разъезжал на велосипеде, важно восседая на нем и широко растопыривая колени.

Господин лейтенант имел хамскую привычку лупить солдат по физиономиям. Выстроит подчиненных во дворе поста, подаст команду "смирно", вызовет провинившегося из строя и на виду у всех хлещет его по лицу. Деловито хлещет - по левой щеке, потом по правой, затем опять по левой и опять по правой. И боже упаси, чтобы солдат нарушил стойку "смирно". Он должен стоять как истукан, иначе - карцер или битье палками.

- Черт знает что! - возмущался Октай. - Не могут сдачи дать этой скотине! Эх, серость, забитость... Меня бы тронули, так...

Однако ничего на той стороне не менялось.

На вышку частенько взлетали курицы, прохаживались у ног часового. Когда ему становилось скучно, он пинал их или делал на руках стойку. А то вдруг начинал нам показывать кукиш и отдавать честь левой рукой, как дурачок. Но мы понимали, что это не дурачество...

Однажды в селение прикатила крытая автомашина, вроде нашей кинопередвижки. На ней был установлен огромный радиорупор, похожий на старую граммофонную трубу. Не успела машина остановиться среди хижин, как из трубы грянул военный марш. Вокруг машины стали собираться люди. Марш сменился государственным гимном, а когда он смолк, раздался бодрый мужской голос. Кто-то в микрофон произносил речь.

- О чем он там поет? - спросил начальник заставы Октая.

Тот слушал, вращая черными глазами и прыская от смеха.

- Переводите, не стесняйтесь, - повторил капитан.

Оказывается, его величество шах-иншах, царь царей и наместник бога на земле, великий мудрец, ученый, полководец и спаситель страны, истинный шах-демократ, соизволил объявить верноподданным о распродаже своих имений. Отныне и навсегда его земля будет принадлежать крестьянам. Такова воля аллаха.

- А сколько шах сдерет за свою землю, он не говорит? - спросил капитан и усмехнулся.

- Э-э, товарищ капитан, - ответил Октай, - крестьянам она и во сне не приснится, купят ее те, у кого и так добра много.

- То-то и оно... - проворчал капитан.

Тем временем машина подъехала ближе к границе, стала напротив заставы, и граммофонная труба сказала с акцентом:

- Русские солдаты! Сейчас мы вам сыграем хорошую музыку.

Грянуло нечто вроде поросячьего визга. Испуганно залаяли овчарки в питомнике. Забили капытами кони у коновязи. Вылетели голуби над казармой. Капитан нахмурился.

Только Октай почувствовал себя как на танцевальной площадке и сделал в такт музыке немыслимую фигуру. О, это была великолепная фигура, мальчики с Приморского бульвара дали бы ей высокую оценку.

- Силен, - протяжно проговорил Михаил Звонарев, только что вернувшийся из наряда.

Октай встретил его пристальный насмешливый взгляд и осекся.

- Ну, чего же ты остановился, Мамедов? - сказал Звонарев. - Давай, изощряйся.

Но Октаю уже расхотелось "изощряться". И тогда Звонарев предложил:

- Товарищ капитан, давайте споем песню!

Капитан согласился. И Звонарев низким густым голосом запел старую песню "Дальневосточная, даешь отпор!" Мы пели грозно, во всю силу легких:

Краснознаменная, смелее в бой!

С таким воодушевлением мы еще никогда не пели и уже не слышали ни поросячьего визга, ни того, что бубнил из трубы чужой голос - ничего, кроме этой славной боевой песни.

В общем, мы перекричали. Давя на ходу куриц, сопровождаемый остервенелым лаем собак, шахиншахский фургон спешно укатил. Наша взяла.

Октай Мамедов и тут оказался верным себе.

- Глупые головы! - злорадно кричал он вслед фургону. - Ишаки!.. Они думали обратить меня в свою веру.

Парень был так доволен и весел, будто это он выдумал насчет песни.

Но стоило ефрейтору Звонареву пристально и осуждающе посмотреть на него, как Октай пристыженно умолк. В самом деле, зачем раскричался дурак?

...Шли дни, недели, и вот наступила та ночь. На боевом расчете было объявлено, что ефрейтор Звонарев и рядовой Мамедов выступают на службу в три часа ночи. Дежурный разбудил их в половине третьего и ушел к себе. У него было много дел.

Обычно Октай еще минут пять любил полежать под одеялом, но сейчас, когда старшим в наряде был Звонарев, он поднялся сразу, быстро оделся, заправил койку и предстал перед ефрейтором в полной готовности.

Тот неторопливо натягивал на свои могучие плечи гимнастерку, потом так же неторопливо затянулся ремнем. В казарме стоял полумрак. В окнах по затуманенным стеклам струились шнурки дождевой воды.

- Погода довольно паршивая, - вежливо сообщил Октай.

- Выйдем, увидим, - рассудительно отозвался Звонарев.

Они надели куртки, плащи, взяли из пирамиды оружие.

- Индивидуальный пакет не забыл, Мамедов? - спросил ефрейтор.

- Что вы! Как же можно забыть?

- Покажи.

Октай послушно вынул пакет, показал.

Звонарев посмотрел на часы.

- Есть еще семь минут. Пойдем на кухню, заправимся.

В полутемной холодной кухне повар еще только растапливал плиту. Звонарев попросил у него четыре куска сахару, два взял себе, два протянул Октаю.

- Съешь на дорогу, Мамедов. Помогает лучше слышать и видеть.

Через пять минут вместе с дежурным они вошли в канцелярию за получением боевого приказа. Капитан сидел за столом в накинутой на плечи шинели. На столе перед ним стояла керосиновая лампа. В пепельнице лежала горка окурков. Капитан поднялся, отбрасывая на стену огромную тень, и скинул шинель на спинку стула. Лицо у него было усталым, веки набрякли. Октаю стало почему-то жалко его. Будь это кто-нибудь из его дядюшек или двоюродных братьев, Октай непременно бы справился о его здоровье, о здоровье его семьи и близких.

Начальник молча выслушал рапорт Звонарева, сухо и деловито спросил, как они отдохнули, хорошо ли себя чувствуют и могут ли нести службу. Отвечал Звонарев, а Октай только смиренно поддакивал, потому что был младшим наряда. Хотя он и знал теперь службу не хуже ефрейтора, начальник пока не назначал его старшим, и это временами приводило Октая в отчаяние. Горячий и деятельный, он никак не мог примириться с второстепенной ролью и в письмах к дяде Аллахверды Мамеду-оглы расписывал, что давно служит командиром отделения. Впрочем, сейчас он смирял свое самолюбие: рядом со Звонаревым Октай чувствовал себя ягненком.

Капитан взял у обоих из рук автоматы, пощелкал затворами и вернул их обратно. Оружие было в порядке. После этого капитан отдал боевой приказ. По окнам бежали жгутики дождя. Голос начальника звучал торжественно и сурово.

Звонарев повторил приказ, и Октай с уважением отметил, как это здорово у него получается. Другие повторяют скороговоркой, проглатывая слова, а Звонарев отчеканивал фразу за фразой, как присягу.

- Вопросы есть? - спросил капитан.

Тут Октай решил хоть немного да показать себя. Ему было все ясно-понятно, но нельзя же уйти от начальника, не подав голоса!

- Разрешите узнать, товарищ капитан, - вежливо спросил он. - Кто будут наши соседи слева и справа?

Имелось в виду, какие наряды будут находиться от них с правой и левой стороны.

Звонарев нахмурился и недовольно покосился на Октая: капитан же сказал, что никаких нарядов поблизости от них не будет.

Начальник заставы понимающе улыбнулся и повторил насчет соседей.