Но лошади никогда не были одними и теми же. Была маленькая кобыла со светлыми ноздрями, рыжим пятном в одном глазу, черным в другом и узловатыми коленями. У еще одной были такие длинные уши, что она напоминала мула, она облизывала наши щеки своими дрожащими губами. Мы умоляли отца оставить нам одну лошадь. Она могла бы щипать траву в саду, а если бы ей было мало места, мы водили бы ее пастись в поля, как делал наш сосед со своими козами. По вечерам в кровати мы долго шептались о том, какую лошадь мы выберем: может, ту забавную маленькую кобылу, если ее никто еще не купил, или другую, совсем белую с розоватыми веками, которая вызывала у тебя слезы, такой она была странной, и которую ты никак не мог забыть. Но однажды лошадь взбрыкнула, и ты упал на землю, твоя рука вывернулась, и мы подумали, что ты сломал ее, я не переставала реветь, пока не убедилась, что с тобой все в порядке. Папа смертельно побледнел тогда, и с того дня он больше никогда не приводил домой лошадей.

Но мы не забыли их. Мы продолжали оседлывать наши палки со светлыми гривами, нам очень не хватало лошадей, и однажды мы решили их навестить. Мы сбежали и направились той дорогой, которой папа уходил на работу, — это был кратчайший путь, тропинка, которая вела через поле, прежде чем свернуть в направлении промышленного района. Мы знали, где эта дорога, и знали, что однажды пойдем по ней, но все-таки долго откладывали. Быть может, мы просто боялись. Или мамины слова — «если они узнают» — запечатлелись в нашем мозгу, и мы смутно догадывались, что это будет концом всему, что там нас ждет чудовище, что-то такое, чего мы даже не можем себе представить, что это действительно будет конец.

Когда на следующий день я пришла в чащу парка, первое, что я увидела, были цветы на поверхности воды. Ты разорвал целлофановую обертку и снял резинку, связывавшую стебли, и цветы плавали в воде, как диковинные рыбы. Я положила на землю пакет с едой, которую принесла тебе, и остановилась в ожидании, оглядываясь вокруг себя. Очень скоро я увидела тебя, идущего, почти бегущего большими шагами через опушку леса. Твои щеки вроде бы слегка порозовели, но ты все равно выглядел очень хрупким и грустным. Подойдя, ты сказал:

— Я думал, что вы не придете.

Не ответив, я подняла пакет с едой и протянула тебе.

— Я ходила за покупками. А потом я искала тебя в парке, на детской площадке. Я думала, ты можешь быть среди детей.

Ты пожал плечами. К этому времени ты уже рылся в сумке, потом разорвал обертку и откусил булку.

— Нет, я больше не рассказываю истории. Все, хватит.

Видя мое удивленное лицо, ты неохотно добавил:

— Я хотел бы продолжать, но некоторым родителям это не нравится. Они жалуются сторожу.

— Почему? — спросила я, но ты сделал неопределенный жест.

— Из-за моих маленьких привычек. Одна мамаша видела, как я нюхал клей. Ну или что-то в этом духе. Теперь мне больше нельзя ухаживать за пони, мне запретили.

Минуту я смотрела, как ты ешь, потом глубоко вдохнула и постаралась сказать твердым голосом:

— С сегодняшнего дня я буду заботиться о тебе. Ты будешь есть каждый день. И я больше не хочу, чтобы ты делал глупости, ты слышишь?

Ты поднял на меня глаза и смотрел молча, с набитым ртом, и в твоих глазах читался вопрос: заботиться о тебе, но как? В этот момент я не знала, что тебе ответить, — что можно сделать с лисицей, привыкшей жить в лесу, с человеком, которому больше нечего делать среди людей? Потом ты отвел глаза и сказал совсем тихо:

— Я больше не вернусь в семью. Никогда. Я лучше умру.

Говоря это, ты неосознанно потирал синеватые и вздувшиеся следы на своих запястьях. Я подумала о том месте, куда я отправилась однажды, но так и не осмелилась постучать в твою дверь, о людях, бродивших по коридору, о кипарисах, окружавших серый корпус, о печенье, оставленном незнакомцу, который узнал меня и сжал в своих объятьях, плача от одиночества. Мне захотелось приблизиться к тебе и тоже обнять тебя, но я не осмелилась, я только протянула руку и коснулась твоего рукава.

— Ты не вернешься туда, — прошептала я. — Я тебе обещаю.

Тогда ты кивнул и продолжил есть с той же жадностью, что и вчера, выплевывая кусочки фольги и целлофана, которые случайно откусывал. Поев, ты направился к пруду, зачерпнул в ладони воды и попил. Вытерев рот, ты огляделся вокруг. Две фигуры шли по аллее, это наверняка были просто гуляющие, но ты неожиданно заволновался. Подхватив пакет, ты сделал мне знак идти за тобой.

— Куда мы идем? — спросила я.

— Лучше смыться отсюда, — ответил ты.

Ты уже отошел. Я шла за тобой, изо всех сил пытаясь не отставать, и наконец ухватила тебя за рукав кофты.

— Чего ты боишься? Сторожа? Тех людей из семьи?

Ты высвободился, но твой жест был лишен резкости, на мгновение ты даже задержал мою руку в своей.

— Боюсь? Никого я не боюсь, — ответил ты, но было видно, что это неправда.

Твое лицо смягчилось, ты засомневался, но наконец сказал:

— Есть одна женщина, которая меня ищет. Она кто-то вроде социального работника. Я ее очень люблю, вы знаете, она всегда была очень добра ко мне, но она хочет вернуть меня обратно.

Ты пожал плечами.

— Она не знает, где я, поэтому пишет мне письма. Она оставляет их повсюду: на скамейках, на решетке парка, под деревьями. Иногда я нахожу их, а иногда, наверное, нет.

В задумчивости ты погрыз ногти, потом сказал:

— А знаете что? Я хочу показать вам свою хижину. Но поклянитесь, что вы никому не расскажете. Никому.

Ты серьезно посмотрел на меня, и в твоем взгляде все еще читалось недоверие, потом повторил:

— Нужно поклясться.

— Я клянусь, — произнесла я.

Ты ответил:

— Этого мало. Плюньте на землю.

Тогда я плюнула на землю — меня не покидало ощущение, что мне снова десять лет, и я не знала, плакать от этого или смеяться. Ты кивнул и, казалось, остался доволен. Указав на опушку леса, ты спросил:

— Вы знаете, как туда войти?

Я посмотрела на эту на вид непроходимую стену из листвы и стволов, раньше это было моим владением, теперь я дрожала при одном взгляде на нее. Я покачала головой, и ты улыбнулся.

— Ну уж нет, — продолжил ты с гордостью. — Никто не знает. Сторож иногда притаскивается сюда, так уж ему хочется выставить меня отсюда, но он не знает дороги дальше. Даже мальчишки не заходят сюда. Но я — я тут все знаю.

— Сколько времени ты уже здесь?

— Я и время, ну-у, — протянул ты. — Недели, месяцы. А может и целую вечность.

Ты завязал узлом ручки сумки и повернулся.

— Идите за мной, — неожиданно уверенно сказал ты и углубился в чащу.

Неохотно я направилась следом. С одной стороны раскинулся парк со свежескошенными лужайками и деревцами, привязанными к подпоркам, чуть дальше — город, мой дом и окно, на котором танцевали розовые шары; с другой — вход в неизвестность, так пугавший меня теперь, так пугавший меня всегда. Это была огромная дверь из листвы и деревьев, внешне она казалась неприкосновенной, ее закрывали густые заросли с острыми колючками, и у меня снова появилась надежда, что на самом деле никакой дороги не существовало или ты так давно не ходил здесь, что заросли успели сомкнуться.

Но ты неожиданно остановился, не задумываясь, словно совершенно точно знал, где находишься, и стал меня ждать. Догнав тебя, я увидела незаметное отверстие, что-то вроде норы на уровне земли, достаточно большое, чтобы ребенок мог вползти туда на четвереньках. Ты наклонился, осторожно распутал ветки, маскировавшие вход, и раздвинул листву. Потом наклонился и исчез внутри.

Я осталась одна на лесной опушке. С моей стороны еще светило солнце, было пока еще не слишком поздно, чтобы возвращаться обратно, — и тут я услышала твой шепот:

— Теперь твоя очередь.

Я в последний раз осмотрелась вокруг. Не знаю, боялась ли я, что меня заметит кто-то из гуляющих, или, наоборот, надеялась, что кто-нибудь внезапно появится и помешает мне пойти дальше. Наконец я встала на четвереньки и проскользнула внутрь прохода — во внутренности леса.