Я не успела открыть рот, как птица полетела прямо на тебя, и ты бросился в пустоту, как акробат, который прыгает в руки другого, который ловит его, протянув руки, но одним взмахом крыла птица улетела, и ты провалился в пустоту. Я услышала ужасный крик и смутно подумала, что мама могла следить за нами, может быть, она тайком шла позади каждую нашу прогулку, и сейчас она могла видеть, как ее ненормальный ребенок вот-вот разобьется о землю. Потом я поняла, что это был мой крик — крик ужаса и отчаяния, но даже после этого я не могла перестать, я продолжала кричать и после того, как ты упал где-то за поляной в кусты папоротника. Черная птица исчезла.

Я побежала к тебе. Я все время падала, мои ноги подгибались, а листья папоротника, словно руки, хватали за лодыжки; наконец я увидела светлое пятно в зарослях, бросилась в эту сторону и упала рядом с тобой. Твои глаза были закрыты, а лицо разбито, в царапинах и шишках. Собака лизала твои губы, жалобно скуля.

Подняв тебя на руки, я побежала к дому. Мне было так страшно, что я потерялась, и потребовалось немало времени, прежде чем я нашла путь из чащи, много раз ноги снова приводили меня на солнечную полянку, словно весь мир превратился в огромный лес, а эта поляна была единственным пятном света, его ядром, желтком яйца. Наконец я вышла на дорогу и побежала через поля. Домой я пришла, изодранная колючками, захлебываясь рыданиями. Мама была дома, она тотчас взяла тебя на руки, внимательно осмотрела ушибы на лице и слегка вывихнутую ногу. Потом уложила тебя на кровать, а когда я попыталась пойти за ней, она оттолкнула меня мягким, но решительным жестом со словами: «Тише, Элен, подожди немного за дверью, пожалуйста».

Я ждала в коридоре, сидя на корточках и не переставая плакать. Спустя, казалось, вечность она открыла дверь и позвала меня внутрь. Ты все еще лежал, но твои глаза были открыты, улыбаясь, ты смотрел на меня, а мама погладила меня по голове и сказала: «Посмотри, видипгь — с ним все хорошо». И она ушла за двумя стаканами лимонада, а я села на край кровати.

— Ты видела, я летал, — зашептал ты, — я был птицей, я летал.

Кончиками пальцев я ощупала шишку на твоем виске.

— Нет, ты упал, — безнадежно сказала я, — ты мог убиться, — и мне почудилось, что я была там, рядом с тобой на этой ветке, пытаясь помешать тебе броситься вниз, но ты оказался ужасно тяжелым. Мы разговаривали совсем тихо, словно случилось что-то, чего нельзя было разглашать, что-то невероятное, тебе пришлось бы худо, если бы кто-нибудь узнал, что случилось. Когда мама спросила меня, я просто сказала, что ты упал с самой низкой ветки дерева, она с сомнением посмотрела на меня, но не стала настаивать.

Быть может, ты выжил, потому что находился в состоянии какого-то полусна, как лунатики, которые шагают с балконов и прыгают с крыш, совершая свои загадочные путешествия. Но, когда я взяла тебя за руку, ты вскрикнул. Ты показал мне средний палец — он был странно согнут, повернут кверху. Средний палец летчика, сказал ты, как раньше я говорила тебе, напевая свои считалки, и торжествующим тоном ты добавил: «Ты же видела, я летал!» Собака запрыгнула на постель, вытянулась рядом с тобой и закрыла глаза.

Я надеялась, что случившееся послужит тебе уроком. Я надеялась, что теперь ты станешь более благоразумным, что ты будешь оставаться на границе своих выдумок, как при игре в классики, когда простая линия, начерченная мелом, разделяет выигрыш и поражение, а ты остаешься с хорошей стороны этой линии.

Но спустя несколько недель ты решил, что ты рыба. Ты решил, что ты — та самая большая рыба с блестящей чешуей, о которой рассказывается в сказках и которая на самом деле несчастный заколдованный принц. Ты подбежал к пруду и бросился в него, не умея плавать, и молниеносно исчез под водой. Несколько пузырьков на поверхности, быстрый бег водомерок — и вот уже прежнее таинственное спокойствие пруда. Я не смогла остановить тебя, у меня было ощущение, что я пытаюсь схватить тебя за лодыжки, что я чувствую их в своих руках, но они ускользают от меня. Не снимая обуви и одежды, я вошла в воду, одной рукой держась за камыши, а другой ощупывая поверхность. Я чувствовала, как что-то скользит по моим ногам, и кусала губы, чтобы не закричать от ужаса. Очень долго я искала тебя, наконец я почувствовала, как твои руки с безжизненной мягкостью водорослей слабо обвились вокруг моих ног, я схватила тебя за волосы и вытащила на поверхность. Ты был без сознания. Твое лицо было воскового цвета, похожее на папье-маше, а губы посерели.

Я вскарабкалась на скользкий берег и снова понесла тебя домой, мы напоминали двух утопленников, когда я с тобой на руках переступила порог дома. Конечно, сразу же приехал доктор, а может быть, тебя даже отвезли в больницу, я больше ничего не помню. Я помню только, что ты долго оставался без сознания — все такой же белый с посиневшими губами, и никто не знал, придешь ли ты в себя.

Мне особенно запомнилось, как мама притянула меня к себе и мягко сказала, что, может быть, ты больше не останешься с нами, может быть, пришел момент, когда тебе пора уйти. Что некоторым суждено оставаться на этой земле долго, а некоторым — нет, у некоторых долгая душа, а у кого-то короткая, как фитилек свечи. Что у моего брата короткая душа, что я же помню, что говорил нам доктор, что она знает, как я люблю тебя, но нужно, чтобы я привыкала жить без тебя. Когда я начала биться в истерике, она пыталась успокоить меня, несмотря на то что я кричала и кусалась, и тут она тоже закричала: «Его больше не будет здесь, когда ты вырастешь, Элен, и нужно, чтобы ты знала об этом, чтобы ты поняла это, его больше не будет здесь», но я неустанно кричала: «Нет, нет, нет!»

Потом доктор приходил еще, специально для меня, в этом я уверена. Я помню горькое на вкус питье, укол, меня держали за руки, а потом долго шептались в коридоре возле моей комнаты. Потом папа тайком вернулся поцеловать меня, он гладил меня по щеке, как раньше, и шептал: «Моя Ленетта, моя Ленетта», и только его ласки смогли наконец успокоить меня. Той ночью я спала как убитая, а утром, открыв глаза, я увидела тебя, спящего рядом со мной. Твои щеки снова порозовели, а губы стали алыми, словно кто-то раскрасил их ночью…

Если бы я знала тогда, что нам осталось так мало времени, исчезла бы я из дома, оставив им двоим записку на кухонном столе со словами «Я вернусь», и провела бы с тобой каждый драгоценный час каждого драгоценного дня, постаралась бы изо всех сил изменить ход судьбы? Сбежала бы с тобой, как в сказках, когда влюбленные бегут что есть мочи от королевских солдат или злой колдуньи, боясь даже сделать остановку, преследуемые холодным дыханием смерти?

Единственное, что я сделала тогда, — наполнила чемодан и спустилась вниз, держа его в руке, и в этом не было ничего странного — так я пыталась утвердить твое появление в нашей жизни. На следующий день, прежде чем пойти к тебе, я решила порыться в шкафу Адема. Он бережно хранил всю свою одежду, даже ту, которую носил совсем молодым и щуплым и давно уже не надевал. Это был единственный знак его бедного детства в другой стране — эта неспособность расстаться с вещами, о которых когда-то он мог только мечтать. Я вынула брюки и черный шерстяной пиджак, долго выбирая между яркими рубашками, которые он любил; их я положила на постель одну поверх другой, чтобы выбрать самую маленькую — фиолетовую в очень тонкую бледно-зеленую полоску. В картонной коробке в глубине шкафа я нашла пару ботинок на тоненькой подошве, уже порванных во многих местах и набитых бумагой. Я взяла маленький чемодан Адема из искусственной кожи, положила туда костюм, рубашку и ботинки. Еще добавила туда маленький набор для шитья, мыло, расческу и ножницы. Потом закрыла за собой дверь и спустилась по лестнице, неся чемодан в руке, словно уезжала в путешествие, но на самом деле мой путь был близок, и по плану как старого, так и нового города мне нужно было пересечь всего несколько полей или улиц.