Ты осторожно повесил вещи на руку и пошел переодеваться в домик. Сидя на ступеньке, я ждала тебя, жуя травинку. Вокруг стояла тишина — птица пролетела под деревьями, и я неожиданно подумала о рыжей женщине. Не знаю почему, но мои руки вновь похолодели, как будто это я опустила их в холодную воду пруда. Потом дверь домика заскрипела, ты позвал меня, и я прогнала неприятные мысли.

Внутри было зеркало с потрескавшейся амальгамой, которое ты наспех вытер, раньше его скрывал слой пыли, поэтому я и не заметила его накануне. Через пятна ржавчины и коричневые разводы мертвой, как старый жемчуг, амальгамы можно было разглядеть твое отражение. Но то, что ты несмотря ни на что мог различить, нравилось тебе, потому что ты сиял, твоя улыбка открывала выщербленный зуб, который ты так часто прикрывал рукой. Ты покрутился передо мной, и я зааплодировала, хотя вид был странным: рукава скрывали твои руки, пиджак обвис на плечах — ты казался ребенком, переодетым в мужчину.

Взяв набор для шитья, я села у твоих ног. Несколько раз подвернув штанины, я заколола их булавками, подгоняя брюки под твой рост. А может, я просто подгоняла тебя к этой обещанной жизни? Все это заняло много времени, ты стоял совсем без движения, едва дыша, и наблюдал в тусклом зеркале, как появляются твои руки, тело постепенно прорисовывается в садящемся по фигуре костюме. Когда я попросила снять его, чтобы подшить, ты отказался, сказал, что боишься, как бы не испортить, и лучше, если я подошью его прямо на тебе.

— Но ведь это займет несколько часов, — сказала я. — Ты не выдержишь столько.

А ты ответил:

— Конечно, выдержу. Мне ведь все равно больше нечего делать.

Быть может, тебе хотелось, чтобы я снова рассказывала о нас. И я начала шить, а ты продолжал стоять передо мной все так же неподвижно, и я осторожно протыкала ткань, стараясь не уколоть тебя. Я чувствовала, как ты пахнешь, более резко в замкнутом пространстве хижины — поспешное купание не устранило едкого запаха пота, вызванного тревожным сном.

И, продолжая подшивать, я снова начала рассказывать, неосознанно, по слову за стежок. Ты слушал, иногда непринужденно задавая вопросы, словно память изменяла тебе только в этом и ни в чем другом.

Какой орнамент на ковре в гостиной, сколько ступенек на лестнице в погреб, сколько шагов, чтобы обойти вокруг сада, высокая ли была кукуруза за домом, какой высоты были стебли, когда из-за них уже ничего не было видно. И я отвечала тебе:

— Когда нам было десять, это было в апреле, когда тринадцать — в июне, когда пятнадцать — в августе.

Но больше я рассказывала о нас, рассказывала о тебе, что в конечном счете не сильно отличалось от того, что я делала все эти прошедшие годы, ведь это были только слова, слетавшие с моих губ, вместо того чтобы крутиться у меня в голове. Я описывала тебе солнечные дни и пропускала все остальные — дни холода и тоски, не зависящие от времени года. Они внезапно обрушивались на нас, и мир замерзал, становясь серым и мертвым. Но я напрасно старалась умолчать о них, они всплывали в памяти, и в эти моменты мой голос дрожал, а ты опускал глаза, слегка встревоженный, но я улыбалась, зубами перекусывала нитку и продолжала свой рассказ.

Я рассказывала о наших домиках на деревьях, рассказывала, как ты любил прятаться даже совсем маленьким, как мы находили тебя в поле, в лесу, иногда очень далеко, и, слыша это, ты смеялся и качал головой, думая о том, что так и не изменился с тех пор. Я рассказывала, как папа брал нас за руки и кружил, пока мы не переставали понимать, где мы и что мы, и тогда мы думали, что точно знаем, что испытывают птицы, перелетающие через моря и горы.

Я говорила о том, как хорошо ты умел рассказывать истории, придумывая дворцы, города и океаны из воздуха: вот почему только услышав, как ты рассказываешь детям в парке истории, я сразу узнала тебя. Я назвала тебе несколько имен, из тех, которые были у тебя тогда, по одному на каждую историю, и даже пересказала тебе некоторые из них, и мне казалось, что я прячу тебя в них, как в сумку, прежде чем бросить в море, но не для того, чтобы утопить, а чтобы спасти — перенести на безопасный берег.

И в первый раз ты сам стал рассказывать мне что-то. Сосредоточив взгляд на расплывчатых контурах в зеркале, ты рассказывал мне о своем прошлом, о своих многочисленных жизнях — обо всем, что случилось после того, как в тот день тебя забрала машина скорой помощи. Ты описывал мне желтые стены больничных палат, виды из их бесчисленных окон, школы, где ты так и не успевал завести друзей, а, может быть, это они чувствовали в тебе что-то, что отталкивало их, угадывая в тебе чужака. Ты рассказывал мне о своем безымянном одиночестве. Подшивая твой рукав, я взяла тебя за руку, потому что понимала тебя, как хорошо я понимала тебя. Ты рассказывал о своих бесчисленных побегах, о том, что тебя всегда находили и возвращали обратно через несколько дней, и, хотя, по твоим словам, тогда ты был еще маленьким, ты снова и снова пытался сбежать, зная, что в один прекрасный день удастся ускользнуть, для этого нужно лишь преодолеть ту невидимую границу, где никто не достанет тебя. Этой границей и стала кромка леса.

Я слушала эту историю, происходившую где-то параллельно с моей, и в ней, конечно, были и прорехи, и невероятные ответвления, и звенья, связывающие одну с другой. Потом, позже, осматривая твой костюм, я заметила, насколько подшитый край был неровным, стежки были пропущены, в некоторых местах ткань была подшита в три слоя, а где-то я не ухватила ни одного, где-то я ровно подшила рукав или штанину, а где-то распорола уже существующий шов. Такими же были и наши истории — мы пытались совместить их, но это было невозможно из-за нашего молчания, слепоты, чудовищных и болезненных усилий, и мы силились убедиться в том, что ответ все-таки существовал, наши искалеченные воспоминания пока еще мало совпадали, но это был лишь вопрос времени — нужно было только подобрать ключ, и все прояснится.

Ты рассказывал мне о месте, где каждый вечер подавали один и тот же суп, прозрачный овощной бульон с макаронами в форме букв, и, прежде чем начать есть, вас просили составить слово из этих букв, и нужно было, чтобы это было доброе, счастливое слово, но ты упорно отказывался, ты не хотел соглашаться с этой жизнью, которую не любил, которая не была твоей. И на этих словах — что эта жизнь не была твоей — что-то случилось. Ты продолжал говорить, но я заметила, что твои мысли были где-то не здесь, ты был далеко, а в моих руках был только пустой костюм. Ты бессвязно бормотал что-то — историю без начала и конца, и я вспомнила о том дне, когда ты назвался сыном короля, а я почти поверила, что вижу корону на твоей голове, но кто еще кроме меня мог увидеть ее? Ты продолжал говорить, и тогда я осторожно вынула нитку из иголки и сунула ее в щель в полу, словно прятала оружие. Я взяла твою руку — она была мягкой и безвольной, твой взгляд по-прежнему был устремлен на твое отражение, и я читала в нем растущий страх. Внезапно, не знаю в какой момент своего рассказа, ты вскрикнул, резко оттолкнул меня и выбежал из домика. Ты скатился по ступеням и устремился между деревьями, наступая на длинные отвороты штанов и беспорядочно размахивая руками, словно пытаясь оттолкнуть кого-то или что-то. Мгновение спустя ты исчез, как будто лес поглотил тебя, и мне был слышен только легкий хруст, звук твоих удаляющихся шагов, эхом отражающихся от листвы.

Я, конечно же, пошла за тобой. Мне хотелось побежать, но я не осмеливалась, и, хотя было еще светло, зеленый сумрак ослеплял меня. В страхе заблудиться я вглядывалась в узкую тропинку, но вскоре трава и мох скрыли ее, и она вовсе пропала. Я продолжала идти прямо, перешагивая через сухие ветки и раздвигая заросли. Стояла такая плотная тишина, что я не решалась крикнуть твое имя.

Так я шла очень долго. Я и не представляла, что лес окажется таким большим, — как эта ограда могла вместить такой огромный парк? Я заходила все глубже и глубже, деревья вокруг становились все старше, с толстыми стволами, серой и морщинистой корой, словно я углублялась в прошлое. Неожиданно я замерла. Недалеко виднелся старый столетний дуб, в стволе которого была черная дыра, как будто в него когда-то ударила молния, это был странный ожог, имевший форму глаза и придававший дереву вид циклопа, который смотрел на меня с бесконечной мудростью. Я узнала его — никогда бы я не смогла его забыть. Внутри меня все похолодело. Опустив глаза, я увидела, что трава у подножья дерева уступила место ковру из зеленого плотного мха, похожего на огромную языческую могилу. Повсюду были маленькие каменные изваяния, некоторые лежали повсюду на мху, другие чудесным образом остались стоять нетронутыми.