Отец нарезал хлеб, вознес благодарственную молитву добрым богам «за хлеб и кров», и семья Ругеров села за поздний обед. Впрочем, Карл не был теперь уверен, что дело происходило поздним вечером. Возможно, до ночи было еще далеко, но закрытые ставни, горящий очаг и пара зажженных масляных ламп создавали у ребенка, каким он тогда был, впечатление, что на улице совсем темно. Много лет спустя, Карл вспомнил эту, или какую-то другую, подобную ей, трапезу и написал в княжеском замке, в Капойе, свой, некогда знаменитый, а позже затертый и записанный, «Зимний вечер». Он выбрал для фрески стену прямо напротив той, на которой за двести лет до него оставил свою мрачную версию «Вечерней трапезы» божественный Иеремия Диш. С ним, «Сумеречным» Дишем из Далема, Карл тогда, собственно, и говорил. Их диалог продолжался всего полтора месяца и должен был длиться вечность, но судьба распорядилась иначе. Однако те шесть недель, которые он провел в княжеском паласе, вспоминались Карлу, как время, исполненное вдохновения и мыслей о доме, которые посетили его тогда в первый и, вероятно, в последний раз, с тех пор, как он покинул Линд. А вот о песне Эзры Канатчика, Карл тогда не вспомнил ни разу, возможно, просто потому, что баллада о рыцаре де Майене, «рассказанная» после обеда хриплым басом Петра Ругера, была для него в то время всего лишь еще одной — не самой важной — подробностью воспоминаний об одном из зимних вечеров его детства. Положа руку на сердце, он не смог бы теперь с уверенностью сказать даже того, какой из многочисленных «народных» вариантов баллады пел тогда у горящего очага его отец. Однако совершенно очевидно, что это было первое, сохранившееся в памяти Карла, воспоминание, связанное с историей Алмазной Мотты.

Потом, много позже, в Венеде, в доме лорда Альба, Карл услышал, как исполняют эту балладу настоящие менестрели. Там же, и почти в то же самое время, он нашел в скрипториуме замка старинный рукописный свиток с каноническим текстом песни. Конечно, это не была собственноручная запись мэтра Канатчика — тот, кажется, с трудом мог написать даже собственное имя — но человек, заполнивший узкий второсортный пергамент из плохой кожи ста семьюдесятью шестью строфами баллады о Викторе де Майене, не поленился поставить под текстом и дату. Свитку, стало быть, исполнилось бы теперь триста лет, а в то время читателя и писца разделяли почти два с четвертью века, и, значит, тот человек жил как раз тогда, когда вечно пьяный, нищий, но знаменитый едва ли не по всей Ойкумене, менестрель Эзра Канатчик сам распевал свои божественные песни.

Баллада, что и говорить, была красивая. Это была рассказанная великолепным — сочным и живым — языком история о молодом рыцаре, совершившем для своей дамы сердца неслыханный подвиг любви. Рассказ о человеке, не ведавшем страха, не знавшем слова «невозможно», гордом и несгибаемом кавалере из города Майена. Сага о Викторе де Майене и семи его спутниках, без которых он не смог бы совершить того, что совершил. Песня о любви и стойкости, и об отваге, разумеется, ведь Виктор был бойцом без страха и упрека. Безупречный рыцарь, бесстрашный боец…

Однако, по совести говоря, интересовал Карла в то время уже лишь слог песни, ее ритм, и стройность вполне сказочного сюжета. Для него это была всего-навсего еще одна — пусть и замечательно красивая — песня, содержание которой имело к реальности ровно такое же отношение, как и сюжеты многих других героических песен, рассказывавших о делах давно минувших дней.

Давным-давно, в далекой стране — в Майенской земле…

А сказочная земля Майен, оказывается, существовала на самом деле. И значит, прав был Мышонок, всего не знает никто. Ведь и сам Леон был абсолютно уверен, что Майен если и не метафора, то уж во всяком случае, элемент некоего кода. Леон ошибался. В этом ошибался, а в остальном?

— Красивая песня, — согласился Мышонок и, подняв блюдо с гусиным паштетом, прошелся вдоль его края своим узким с подрагивающими от вожделения крыльями носом. — Пахнет замечательно… Дай угадаю! Имбирь, кардамон, гвоздика… Н-да, и на вкус, должно быть, не дурен. Чем же мы, Карл, запьем такое чудо?

— «Кровью Риены», я думаю, — откровенно усмехнувшись такому чувственному отношению к пище, предложил Карл. — Как насчет Риенского, мой друг?

— Откуда же теперь в Бонне взяться Риенскому? — брови Леона в удивлении взлетели вверх. — Ты решил меня разыграть?

— Как можно? — притворно обиделся Карл и тут же подмигнул с интересом наблюдавшему за его игрой другу. — Открою тебе секрет, о вечно алчущий радостей чрева Леон из славного города Ру. Вчера пришел обоз с севера, и уж не знаю, каким чудом, промыслом ли светлых богов или наущением демонов нижнего мира, но обозные доставили в город три бочки Риенского.

— Одна тут же ушла в магистратум, — печально кивнул Леон, кося между тем, хитрым своим мышиным глазом на корзинку, содержимое которой до времени скрывала белая, вышитая цветочками, салфетка.

— Две, — кивнул Карл. — Увы, мой друг, нет предела жадности лучших людей города, ведь так?

— Так, — кивнул Мышонок, на глаза которого навернулись вполне натуральные слезы. О чем он сейчас горевал? О несовершенстве системы власти, или об утраченной возможности покатать во рту терпкую с фруктовой гаммой темно-красную влагу Риенского? Трудно сказать. Скорее всего, понемногу того и другого. Таким уж он был, Леон из Ру.

— Но не все так плохо, — поспешил успокоить его Карл. — Одна бочка все-таки миновала магистратум, доставшись мастеру Гамсу, а жирный Маркус, надо отметить, должен мне кое-что за свой портрет, так что сегодня мы угощаемся с его стола.

Он подошел к корзинке, дожидавшейся своего часа на краю длинного стола, и театральным жестом сдернул с нее салфетку. Ну, что сказать? Художественное чувство не обмануло, и натюрморт получился на славу: две бутылки Риенского, узкие, веретенообразные, белые булки, посыпанные маком и обсыпанные белой пшеничной мукой, и плоский голубоватый блин овечьего сыра с красными крапинками жгучего перца, темные, почти черные, леманские колбаски, и, наконец, большой кусок сочной боннской ветчины.

— Там, внизу, есть еще изюм и яблоки, — не без удовольствия сообщил Карл, любуясь, между делом, тем, как загорается в предвкушении знатной трапезы Мышонок. — И горный мед…

— Красный? — уточнил Леон чуть дрогнувшим голосом.

— Красный, — подтвердил Карл. — Почти оранжевый.

— Ты задумал черное дело, Карл Ругер, — покачал головой Мышонок, но взгляда от уменьшенной, но от того не менее прекрасной, копии Рога изобилия не оторвал. — Ты решил уморить меня посредством моих же собственных пороков.

— Из коих чревоугодие не самый главный, — засмеялся Карл. — Вперед, Лон! Но не забудь, с тебя причитается рассказ!

— Достоинства и недостатки суть две стороны одной монеты, — назидательно поднял вверх палец Леон. Казалось, он был совершенно серьезен, и даже разыгравшийся при виде всего этого великолепия, аппетит отступил в сторону, чтобы не мешать Мышонку, говорить. — Чем бы мы были, если бы состояли из одних достоинств, Карл? Плоскостью, не имеющей глубины.

— Продай эту идею кому-нибудь из Геометров, — предложил Карл. — Насколько я знаю, даже у Стига нет определения объекта, имеющего поверхность, но не имеющего толщины. Точка есть, линия есть, а…

— А плоскости нет, — кивнул Леон. — Но то, что не имеет глубины, не представляет в моих глазах никакой ценности. Ты можешь представить себе поверхность, у которой нет другой стороны?

— Могу, — снова улыбнулся Карл и, вытянув из манжета кожаный ремешок, перекрутил его и, соединив концы обратными сторонами, показал Леону. — Изволь. Ты можешь провести пальцем по поверхности ремешка и убедиться, что сейчас у него всего одна сторона, а не две.[38]

— Что за… — Мышонок провел пальцем по кожаной полоске, и брови его снова взлетели вверх. — Как ты это сделал?