— Но ты же все видел собственными глазами, не правда ли? А теперь убедился в моей правоте и на ощупь.

— Да, но… Постой! — Мышонок сиял. — У твоего ремешка все равно есть толщина.

— Есть, — согласился Карл. — Но представь, что это не так. Например, что поверхность этой кожаной ленты состоит из точек, у которых нет объема.

— Представить…

— Замени, для начала, кожу на шелк.

— Д-да… и что?

— А теперь на тончайший слой воды…

— Боги! — неожиданно взмолился Леон. — Сейчас я сойду с ума, и этот чудный паштет пропадет зря!

— Ерунда! — от души рассмеялся Карл. — Ты его будешь есть даже с петлей на шее.

— А вот про ужасы не надо, — сразу же поднял перед собой ладони Мышонок. — Не надо! А то у меня пропадет аппетит или испортится пищеварение.

— Ладно, не буду, — Карл примирительно улыбнулся и, достав из корзины одну из бутылок, оценивающе взвесил ее в руке. — Как полагаешь?

— Вот и славно, — сразу же согласился Леон и вздохнул с явным облегчением. — Разливай, и поговорим лучше о песне.

— А что с ней не так? — спросил Карл, откупоривая бутылку.

— А ты что, действительно, не знаешь?

— Не знаю, — спокойно ответил Карл, разливая вино по кружкам. На самом деле, кое-что он об этом знал, но именно, кое-что. И только поэтому, собственно, и завел о ней сейчас разговор, предполагая, что Мышонок может знать много больше. И, разумеется, не ошибся.

— Чудеса! — Мышонок даже забыл о вине, глядя на Карла с выражением искреннего удивления, граничившего, пожалуй, с потрясением. — Ты меня не обманываешь?

— Леон, друг мой, — торжественно объявил Карл, не забыв, впрочем, поднять кружку. — Клянусь богами и богинями, я говорю правду, истинную правду и ничего кроме нее.

— Ладно, — Леон задумчиво посмотрел на свою кружку и, неуверенно протянув к ней руку, поднял и взвесил в руке. — Возможно, я погорячился. Просто я привык, что ты знаешь все, а это не так. Всего не знает никто. Даже боги.

— Ты так думаешь? — было что-то в интонации Мышонка, что заставило Карла насторожиться.

— Я знаю, — улыбка сошла с губ Леона, и глаза его вдруг стали пустыми, словно смотрели сейчас куда-то, куда Карл, при всем своем желании, не мог заглянуть. А возможно, и не захотел бы, знай, куда смотрит его друг.

«О чем же ты?» — но ответа он тогда не получил, и то, что знал Леон, ушло теперь вместе с ним на «Ту Сторону».

«Я мог бы вызвать его рефлет…» — но Карл знал, что никогда этого не сделает. Не позовет, не спросит, и так тому и быть.

— Так о чем же я не знаю?

— О многом, Карл, — Мышонок поднял на него взгляд и кивнул, подтверждая то ли свои слова, то ли мысли, которые так вслух и не произнес. — Теперь я вижу, что ты многого не знаешь, и сейчас я заполню пустоту твоего невежества малой толикой моего знания. Однако скажи сначала, насколько плохо ты знаешь трейский ланг?[39]

— Я знаю алфавит и науку о его численных значениях, — честно признался Карл.

— Гематрию, — удовлетворенно улыбнулся Леон. — Не дурно. Что-то еще?

— Да, — Карл на мгновение задумался, оценивая свои познания в трейской мудрости. — Я полагаю, что знаю около тысячи трейских слов и еще, вероятно, пару сотен фраз.

— Ну, по сравнению с другими, ты просто кладезь знания, — было видно, что Мышонок уже полностью овладел собой. — Не обижайся, Карл. Дело поправимое. Я научу тебя трейскому языку, и начнем мы уже с завтрашнего утра. После того, как протрезвеем, разумеется. А пока давай выпьем, и за ужином я расскажу тебе то, что знаю о Мотте Сарайе, Алмазной Мотте Виктора де Майена.

— Это как-то связано с Трейей? — удивился Карл.

— Возможно, а, возможно, и нет, — Леон пригубил вино и чмокнул губами от удовольствия. — Твое здоровье, Карл! Но с трейским языком это связано точно.

Он сделал еще один медленный глоток, с нескрываемым удовольствием смакуя густое темное вино, и еще один, и вдруг снова посмотрел на Карла.

— Никогда не понимал людей, разбавляющих вино водой, — сказал он расстроенным голосом, печально глядя на Карла поверх кружки, которую даже не отвел от лица. — Скажи, Карл, зачем они это делают? Ну, зачем?!

— Мало ли зачем, — усмехнулся Карл и мысленно покачал головой. Вот уж действительно: какие вопросы могут, оказывается, волновать одного из самых умных людей своего поколения. — Пей, Лон, — предложил он вслух. — Пей и ни о чем не жалей. Ведь мы-то вино не разбавляем, не так ли?

— Еще не хватало! — почти искренне ужаснулся Леон. — Сохрани нас боги, от такого святотатства. Аминь! — Он сделал еще один длинный глоток и, отставив кружку в сторону, придвинул к себе блюдо с паштетом.

— Все дело в словах, Карл, — Мышонок, по-видимому, «на пробу», подцепил кончиком ножа и препроводил в рот малую толику паштета, и глаза его тут же закатились от удовольствия. Но говорить Леон мог и с полным ртом, и начатую фразу все-таки завершил.

— Все дело в словах, Карл, — сказал он, почти не разжимая губ. — В словах и их смыслах.

— Вот как?! — неожиданно праздный разговор «ни о чем», как это нередко и случалось между ними, приобрел чрезвычайно интересный характер. Но спешить было некуда, впереди у них с Леоном была целая ночь. И значит, торопить друга было в высшей степени не осмотрительно. Хорошую беседу, например, такую, как эта, можно смаковать с ничуть не меньшим удовольствием, чем вино из солнечной Риены. А возможно, и с большим. Ибо, что есть вино, и что есть слово? Можно ли вообще сравнивать две эти сущности?

— Вот как?! — Сказал он.

— Именно так, — кивнул Мышонок, уже всерьез принимаясь за еду. — Канатчик, Карл, если ты этого не знаешь, был совершенно не грамотен и вообще никак не образован. Почитай его песни глазами и ты сразу все поймешь. Огромный талант, удивительное для такого неотесанного мужлана владение словом и его музыкой, если ты понимаешь, о чем я говорю. Какие созвучия! Боги! А его аллитерации[40] могут заставить покраснеть любого из ныне живущих поэтов. Но! — Леон на мгновение даже перестал жевать и воздел перед собой длинный указательный палец, желая, по-видимому, подчеркнуть этим свою мысль. — Но он был верхогляд, Карл. Не имел никакого систематического образования и плохо представлял себе многие вещи, о которых пел. Ну, кроме вина и баб, разумеется. Вот в этом он был истинный знаток. Помнишь это… Лиловые цветы любви на крутых склонах заснеженных гор… Чудо, а не метафора, но во всем остальном… Мужик, он и есть мужик. Черная кость, пусть у него даже семь пядей во лбу. Откуда же тогда взялся в песне о Викторе де Майене трейский ланг? Кое-кто обратил на это внимание едва ли не сразу, как эта баллада прозвучала в первый раз. Мотта Серайя, Задон, Киятта, Корха… Девятнадцать трейских слов и три словосочетания. Случайность?

— Это риторический вопрос? — Карл отпил еще вина и подумал, что Мышонок прав. Вино было не просто хорошее, оно было таким, что святотатца, вознамерившегося убить это чудо водой, следовало казнить на месте.

— Естественно, риторический, — улыбнулся Леон. — Но дело даже не в количестве трейских слов, а в том, что все они многозначны. И, если прибавить к этому все те символы, которые словно бы невзначай Канатчик разбросал в тексте песни, саму структуру сюжета, общее число слов и строф, сдвоенный ритм — а Эзра никогда и нигде им больше не воспользовался — и переменную, но не случайную длину фраз, то внутри вполне тривиальной истории возникает нечто совсем другое.

— Шифр? — Уточнил Карл, промакивая губы кусочком белого хлеба.

— Несомненно, — не отрываясь от еды, подтвердил Леон. — Но при том, Карл, шифр не простой, из тех, какими в новое время и не пользуется уже почти никто.

«Значит, кто-то такими шифрами все-таки пользуется, я тебя правильно понял?»

— Песню пытались расшифровать несколько раз, — продолжал между тем рассказывать Леон. — Во всяком случае, мне известно, как минимум, о четырех более или менее успешных попытках. Однако сделать это оказалось невозможно до тех пор, пока кое-кому не пришло в голову записать звуки загорских слов буквами трейского алфавита.