Сегодня же он, лишь немного помедлив, сделал несколько шагов к садовой калитке, со стесненным сердцем нажал на ручку и тихо прошел по шуршащему гравию.

Теперь каждый его шаг был исполнен надежды и страха. Ему хотелось повернуть назад, и он чувствовал с мучительной уверенностью, что никогда в жизни не забудет этих своих шагов по саду, что сейчас, в этот миг окончательно должна решиться его судьба. И сколько он ни пытался, ему не удавалось отделаться от ощущения, что все могущее тут произойти имеет какое-то особое значение. Итак, он позвонил и уже начал расстегивать перчатки. Слегка склонив голову, он прислушивался к хлопанью дверей и к шагам внутри дома. По гравию дорожки скакал воробей. Под вечер Бертрам сговорился с Хартенеком встретиться в бильярдной. Ему придется взять себя в руки, обер-лейтенант отличный игрок.

Бертрам залился краской, когда перед ним возникла Марианна. Машинально потянулся за сигаретами, которые она ему предложила. Он слышал звук ее голоса. И лишь с трудом разбирал, что же она говорит. Итак, Йост утром уехал на охоту, первая охота на зайцев, и до сих пор не возвращался. Марианна сидела в глубоком кресле, подперев голову правой рукой. Светлые волосы надо лбом светились точно пламя: она старалась не смотреть на Бертрама.

Марианна ощущала его взгляд как прикосновение. Всеми силами стремясь не допустить напоминания о том, что между ними было, о тех объятиях, которые для него были всего лишь небольшим эпизодом. Для нее же из этого проистекло нечто такое, в чем она по сей день еще никак не разберется. Нет, она в самом деле не знала, как ей сказать Йосту, что она беременна. Это в их браке давно уже не случалось. У нее на шее, под ушами, появились два темно-красных пятна. Йост не хотел иметь детей. А ей так хотелось ребеночка… И ее совсем не трогало, что его отец — Бертрам. Она понимала — сейчас или никогда, больше она уже не может откладывать.

Бертрам сидел напротив нее. Он и понятия не имел, что она переживает сейчас, и был самым дурацким образом счастлив. Он не сводил с нее глаз. Взглядом как бы обнимал ее. Сидел в кресле, упершись локтями в колени, смотрел на нее и думал: я молюсь на тебя, Марианна, господи, как я люблю тебя.

Ни о чем другом он был не в состоянии думать.

Он любил ее искренне, всем сердцем. В этот миг для него ничего не существовало, кроме этой чистой, великой любви. Губы у него дрожали, а трясущиеся от волнения руки он зажал между колен. Вдруг она тоже умолкла. Он не заметил этого, пока сам, бессознательно, не начал заполнять тишину словами, тихо и немного нараспев. Это не был его голос, это говорило его сердце. Медленно, запинаясь, падали в пространство слова. Говоря, он еще больше наклонился к ней, так деревья тянут к солнцу свои листья. Он хотел, чтобы огонь, пылавший в нем, проник в нее вместе с его дыханием и шепотом. Она должна ощутить на губах его дыхание, сердцем принять его чувство.

Он говорил тихо, но хотел, чтобы она его понимала. И наклонялся все ниже и ниже.

— Я люблю тебя, господи, Марианна, я молюсь на тебя, — произнес он.

Она поспешно встала. Хотела не поддаваться ему, однако его слова тронули ее. Она испуганно покачала головой, но глаза ее были влажны, а рука гладила его волосы.

— Нет, нет, — говорила она.

Но при этом улыбалась, и Бертрам видел эту улыбку, видел, как морщится ее верхняя губа.

Он вскочил и обнял ее. Она не противилась. Да, в самом деле, она его целовала.

Был ли он счастлив, что держит ее в своих объятиях? Он заставлял себя думать, что счастлив. Но это не было счастьем. Разве в основе всех его страхов и сомнений не лежала уверенность, что она его отвергнет? Разве не надеялся он испытать боль разочарования?

Но вот она оттолкнула его.

— Нет! — сказала она. — Что это, что мы делаем? Так нельзя.

Она еще не успела высвободиться из его объятий, как он уже сам разжал руки.

— Может быть, сядем? — с горечью спросила она.

Глубокая печаль охватила Бертрама. Земля, казалось, поплыла у него под ногами и белый свет померк. Значит, вот оно, долгожданное страдание?

Она опять опустилась в кресло. Он стоял перед ней, не зная, куда девать руки. Он вслушивался в себя: ни звука, ни стона, ни крика боли, ни песни желания. Все в нем было мертвенно-тихо. И он прислонился к этой тишине, ведь в ней погибли все чувства, в которые он до сей поры верил.

— Значит, это все? — спросил он, но грусть в его голосе звучала не слишком искренне.

И до чего же он смешон, стоя вот так с протянутыми в пустоту руками.

Марианне это было больно, ей хотелось быть доброй с ним.

— Но мы останемся друзьями, да, Бертрам?

Ну вот, это уже достаточно определенно.

Но Бертрам покачал головой.

— Нет, нет, — проговорил он, — я люблю тебя.

Йост мог появиться в любую секунду. Марианна начала терять терпение.

— Ты должен понять, — сказала она, — с этим покончено.

То, что она произнесла вслух, ему еще раньше сказало сердце. Но он не пожелал в это поверить. Он не в состоянии был признать, что все великие чувства, обуревавшие его в последний месяц, вдруг разом померкли, что глубокое смятение, в котором он находился, разрешилось так пошло. Но не ее отказ задел его, он восстал против тупости, с которой все это свершилось, против одуряющей скуки воскресного дня, которая вдруг охватила его. Она пугающе крепко держалась в этой комнате с ее безликой мебелью темного дерева, обитой дешевой кожей. Скатерть на столе, цветы точно посередине, ничего не было упущено в этой картине мещанского уюта, даже осенняя муха и та, как положено, жужжала на окне.

С упрямой улыбкой на губах он наконец тоже уселся. Оба они молча ждали прихода Йоста.

И когда он в конце концов появился, весь красный от солнца, они были смущены и растерянны.

Охота сегодня оказалась удачной, сообщил Йост, добыли около полусотни зайцев. Он потер указательный палец левой руки, из-за глаза он стрелял левой — палец болел от бесчисленных выстрелов. Он, правда, терпеть не может охоту облавой, но куда было деваться? Если не пойти на охоту облавой, то ни на тягу не пригласят, ни на лань, ни на глухаря.

— Двух зайцев я принес тебе. Фритцше уже отдал их на кухню.

— О, это прекрасно! — Марианна тряхнула головой, словно хотела избавиться от смущения, но это ей не удалось, и, когда они уже сидели за столом, она вдруг заметила удивленный взгляд Йоста, подозрительно перебегавший с нее на Бертрама и снова на нее.

Он отодвинул тарелку, заявив, что не голоден, завтрак был уж очень плотный.

И заговорил с Бертрамом о делах службы, похвалил стиль полетов Штернекера, добрым словом помянул храбрость Вильбрандта.

А сам все время думал: что тут такое случилось?

И Бертрам теперь тоже почувствовал перемену, произошедшую в Йосте. Внезапный страх лишиться доверия Йоста парализовал его. И если перед тем он все-таки участвовал в разговоре, изредка поддакивая Йосту, то теперь окончательно замолк.

Что я могу знать? — спрашивал себя Йост, сердясь на собственную подозрительность. Его тошнило от всех этих мыслей, но подавить их он был не в состоянии. Они молча и торопливо выпили кофе. Теперь Бертрам мог наконец откланяться.

Он почти бегом прошел через палисадник, и помчался по дороге, ведущей к городскому парку. Хартенек сидел в «Трех коронах» и ждал своего партнера по бильярду. При виде Бертрама он очень обрадовался.

— А, вот и вы, гордый испанец! — воскликнул он, но, взглянув на Бертрама, озабоченно спросил: — Что с вами стряслось? Вы так бледны, вам нездоровится?

Не дожидаясь ответа Бертрама, он заказал коньяк. Взял из рук кельнера бутылку и поставил на стол. Обычно Хартенек пил немного. Сегодня они вдвоем с Бертрамом выпили полбутылки.

— А сейчас надо нам немножко поразмяться! — заявил Хартенек.

Оба они несколько раскраснелись. Кривыми улочками они выбрались из города. Овеваемые вечерним ветром, шли вдоль дюн, между лесом и морем. Хартенек взволнованно говорил о войне.