— Тактика, — начал он на сей раз, — это уж как-то само собой разумеется. Безусловно, можно по-разному использовать обстоятельства и средства. Главное — стратегия, вот где простор для творчества: она формирует победу, стратегия — это план сражения, руководство сражением, это полководческое искусство. И как глупо, что тебя могут допустить до него, только когда ты закоснеешь и состаришься. А прежде чем ты получишь командование, шагистика должна убить твою фантазию, всю подвижность души. Седые полководцы — вот в чем несчастье Германии. А Александру было семнадцать, когда он одержал свою первую большую победу, принц Евгений уже в девятнадцать лет командовал кавалерийским полком, а в двадцать пять выиграл битву у горы Харзан и стал фельдмаршалом. Наполеон…

— В двадцать семь победил при Арколе, — вставил Бертрам, он уже загорелся. Наполеон, Евгений, Александр — это были совсем другие герои, не то что «тихие служаки», о которых говорил Йост, не то что старик Хэзелер, комическая фигура на забаву берлинским уличным мальчишкам.

— Война утратила выразительность не из-за средств ее ведения, — горячился обер-лейтенант, — средства-то как раз благородные, начиная с танков и кончая удушающими газами. Хуже всего то, что полководцы были старые. Они ничего не смыслили в этих средствах, не знали, как ими распорядиться. Воину необходим жар в крови и смелость. Но пока вскарабкаешься по ступенькам военной иерархической лестницы, все это уже выдохнется.

И тут Хартенек сделал нечто уж совсем невероятное: он плюнул наземь.

Бертрам остолбенел от изумления. Но обер-лейтенант схватил его за рукав и потянул за собой.

— Вот увидите, теперь все будет иначе, — сказал он уже немного спокойнее. — Правда, положение еще не очень изменилось. Слишком много старых хрычей засело на Бендлерштрассе, и они сопротивляются как могут. Но первые шаги уже сделаны. Наступает эра молодой армии, эра молодых полководцев. Они подрастают вместе с новейшим вооружением, чрезвычайно грозным и обеспечивающим непрерывное наступление: танками и авиацией.

Военачальники завтрашнего дня должны быть летчиками. И война будет уже не бессмысленной бойней, а увлекательной авантюрой, полной неожиданностей, это будет война с истинными победами и исполненными глубочайшего отчаяния поражениями.

Хартенек быстро, широко шагал вдоль плотины, а когда хотел что-то сказать, то не говорил, а запальчиво восклицал. Бертрам с трудом приноравливался к его шагу и к ходу его мысли. Он запыхался, весь горел, воспламенившись страстностью Хартенека, его жаждой военной власти и силы. Пылавший в нем огонь уже превратил в пепел муть и мрак сегодняшнего дня. Марианна? Сколько это продолжалось? Так, сущие пустяки! Ему льстило, что он как бы приверженец Хартенека, что Хартенек так откровенно говорит с ним. Вот это — настоящее, решил Бертрам.

Хартенек остановился и схватил лейтенанта за плечо. Он ткнулся своим носом, похожим на клюв хищной птицы, в лицо Бертрама и разразился каким-то странным смехом. В смехе этом звучал металл, и Бертрам долгие годы не мог забыть его.

Левую руку Хартенек простер к небесам, к красноватой звезде, что стояла над бухтой, и вполголоса призывал Бертрама принести друг другу клятву в том, что они пойдут одним, солдатским, путем.

Они обменялись крепким рукопожатием.

Когда они пошли дальше, Хартенек легко взял Бертрама под руку.

— Мы оба — индивидуалисты, — сказал он и сознался, что ему тоже не всегда легко жилось. Он не принадлежал ни к одному из кружков, ни к одной компании, которые все еще пользуются влиянием среди офицеров благодаря дворянской родне, как у Штернекера, или благодаря деньгам и связям по студенческой корпорации, как у Хааке.

— Я предпочел полагаться на собственные силы, — сказал Хартенек, как бы оправдывая этим тот факт, что его собственные странности затруднили для него подобные связи. Вместо этого он заговорил о своих политических убеждениях, из-за которых его карьера задержалась на несколько лет. И даже сегодня, после победы национал-социализма, все еще существует несметное множество тайных противников.

Обер-лейтенант выпустил руку Бертрама.

— Товарищество не есть понятие чисто служебное, — заключил он, — оно предполагает и особо тесные человеческие контакты.

С той ночи, когда Йост, этот сыч, как про себя называл майора Фридрих Христенсен, впервые появился на острове и нашел у него приют, с той самой ночи старым рыбаком овладело странное беспокойство. Насколько он помнил, за всю его жизнь он только однажды испытал похожее чувство глубокой тревоги. Это было незадолго до большого пожара, вспыхнувшего на острове и уничтожившего чуть ли не половину домов. Ему тогда было всего девятнадцать лет, и он не решился кому-нибудь сказать о своей тревоге. Но до сих пор помнит, как ему стало стыдно, когда при виде пожара он с удовлетворением подумал: я это предчувствовал!

Эти слова вновь зазвучали у него в ушах, когда однажды утром, возвращаясь вместе с другими с лова, он увидел среди женщин, поджидавших на берегу с корзинами, старика Иоганнеса Йенсена.

Было около одиннадцати, и солнце, казалось, уже не могло прогреть осенний воздух.

— Да, недоброе нынче время, — произнес Иоганнес Йенсен вместо приветствия.

Он ждал, покуда рыбаки, все до единого, не ступят на берег и не столпятся вокруг него. От мужчин пахло соленой водой и рыбой, глаза у них слипались, к тому же они продрогли, так как всю ночь были в море. Они потирали красные, потрескавшиеся руки и поглядывали на своих жен, которые взваливали на тачки корзины с рыбой и, перекинув ремень через плечо, тащили груз в гору. Над крышами рыбацких хижин взвивался в небо дымок.

Иоганнес Йенсен выпрямился. Его седая голова возвышалась над головами остальных.

— Ландрат написал письмо, — сказал он и сплюнул. — Вахмистр, тот, что с песьей мордой, доставил его к нам.

Старик судорожно глотал слюну, так что адамово яблоко на тощей шее ходило ходуном. Он вынул из кармана письмо и принялся аккуратно разворачивать его дрожащими пальцами. Потом отвел подальше от глаз руку с письмом. Сперва он прочитал фамилию отправителя и номер телефона, затем номер почтово-сберегательного счета, затем какой-то непонятный знак, какую-то отметку — «эта графа заполняется при ответном почтовом отправлении», и, наконец, дату. Иоганнес Йенсен читал все эти цифры, отметки, знаки так, словно это были библейские изречения.

Но едва он дочитал до слова «решение», стоявшего в левом углу над текстом письма и подчеркнутого черным, как голос его сорвался и он всхлипнул.

Рыбаки подняли головы, испытующе глядя на Иоганнеса Йенсена из-под козырьков своих синих картузов.

— Решение, — повторил он снова, голос его дрожал. — Принято решение: очистить остров Вюст.

Тут все смолкли. Слышно было только, как волны бились о камни. Темная туча заволакивала небо. На вершине острова зеленел сосновый бор. Женщины стояли в дверях своих домов, с удивлением и неясной тревогой глядя на безмолвное сборище мужчин на берегу.

Остров Вюст теперь — рыбаки поняли и окаменели — понадобился для оборонительных целей. И следовательно, должен быть очищен от населения. Земельные наделы и дома будут экспроприированы. На остров пришлют чиновника для переговоров о возмещении ущерба.

Иоганнес Йенсен показал письмо рыбакам. Пусть сами прочтут, что там написано, сами увидят это непостижимое, чудовищное письмо. Но рыбаки молчали и не трогались с места. А когда старик стал наступать на них с письмом в руке, отшатнулись. Они попросту боялись этого клочка бумаги, боялись куда больше непогоды на море. При помощи нескольких цифр и букв эта бумага сгоняла их с насиженного места, лишала крыши над головой.

Иоганнес Йенсен опустился на тележку с сетями, понурив голову, чтобы никто не видел его слез. Письмо ландрата он все еще держал в руках.

Из деревни доносились нетерпеливые окрики женщин. Суп остывает на столе, рыба в кастрюле разварилась. И мужчины пошли на зов своих жен. Молча, один за другим, выходили они из круга и шли восвояси. Наконец на берегу остался только Фридрих Христенсен. Он вспомнил летчика, которого приютил, и почувствовал себя тоже виноватым в той беде, что обрушилась на них всех.