Мимо ехавшие охотники отогнали смерть. Они спасли Окатетто. Но заболела Тайконэ. Она так долго болела, что шаман сказал Окатетто, что Тайконэ просто ленива.

И Окатетто стал бить жену. Озлобленный нуждой и неудачами, он так часто бил ее, что она даже перестала защищаться и говорить что-нибудь в свое оправдание. У нее стала гнить спина, и с тех пор, выползая из чума, чтобы посмотреть на солнце, она не пела песен и говорила только о смерти.

Окатетто позвал шамана. Тот покружился с пензером[36] вокруг больной, обтер ей спину речным илом и обмыл ручьевой водой. Он велел до осени кормить Тайконэ жирной рыбой и поить оленьей кровью.

Окатетто выполнил совет шамана, и Тайконэ выздоровела. Только прежнего ума у нее уже не было. В чуме Окатетто наступил вечер, и сам он стал хмурым и неразговорчивым.

А теперь Тайконэ взята русскими. Она не успела бежать вместе с восставшими, и ее, наверное, повесили на городской стене или сожгли на костре.

…В чум Окатетто медленно, вместе со старостью вползала ночь, от которой никто не мог спасти его одинокое сердце.

И старик с надеждой всматривался в ясные лица Исая и Таули, прислушивался к их дерзким речам, но мрак давил его душу, и, ожесточенный, он ходил к стенам русского стойбища и мстил за свою жену каждую ночь…

Исай смотрит на Таули, перебирающего стрелы в своем колчане.

Таули резко встает. Лицо его сереет, губы дергаются. Он трогает плечо старика Окатетто.

— Я пойду умирать за Пани, — говорит он.

Исай торопливо хватает свой лук и перекидывает через плечо колчан. Но Таули отрицательно качает головой.

— Нет, я пойду один, ты еще должен увидеть родное стойбище. Я пришлю тебе мое слово из Обдорска. Клянешься ли ты быть моим братом и слушаться меня во всем?

— Клянусь, — говорит Исай и остается в чуме Окатетто.

— Прощай, Окатетто, — говорит Таули и твердым шагом выходит из чума.

В этот день обдорский воевода Тайшин впервые не чинил правеж над самоедским аманатом Пани.

Закованный в колодки Пани лежал на слежавшейся соломе, устилавшей пол застенка, и смотрел в узкое оконце. На скамье рядом с куском черствого хлеба стояла вода, принесенная стрельцом Миколой.

— Следить за тобой буду, — сказал он добродушно. — Воевода говорит, что за толмача, которого вы убили, он сто самоедов на виселичном наволоке развесит. Суровый он, воевода-то…

Пани с ненавистью смотрел в лицо русского. Микола улыбнулся растерянно и жалко и вышел из застенка.

Ночью по телу Пани прыгали крысы. У них были серые шелушащиеся хвосты. И всю ночь, прислонясь к стене и полусогнувшись, он отгонял крыс звоном цепи, коей был прикован к крюку в стене.

Только утром он заснул.

Проснулся он с ощущением надежды и счастья. Может, это солнце напомнило ему о чем-то. Оно уже стояло на полуденной стороне, и мягкие тени решетки медленно двигались по стене слева направо.

Пани захотелось посмотреть на солнце и проститься с ним. Преодолевая боль, он уцепился за решетку в узком оконце и зашатался. На лице его появилось выражение необычайного счастья. У окна стояла Нанук… Слезы медленно застилали ей глаза, и Пани улыбнулся совсем просветленной улыбкой. Он попытался сквозь прутья решетки протиснуть руку, но они оказались тесны, и он зарычал от бессилия.

— Пани, — шептала она еле слышно, касаясь губами его искалеченных пальцев, — я пришла, Пани… я навсегда пришла к тебе, Пани.

Пани рванул решетку, домик задрожал, но решетка была по-прежнему крепка.

И девушка плакала. Она торопливо шептала о том, как искала его, засыпая и просыпаясь с его именем на устах, но он молчал. Он смотрел на Нанук и плакал.

— Что ж ты молчишь? — неожиданно тихо спросила она. — Почему ты молчишь?..

Пани отшатнулся от окна, и странное мычание его было ответом Нанук. Через мгновение он до боли прижался мертвенно-бледным лицом к решетке и открыл рот.

Только сейчас Нанук поняла причину молчания. У Пани был отрезан язык…

Черным вороном распласталось на краю тундр, у ледяного моря, деревянное стойбище русских. В ночь в низкое небо плывут от острога медные звуки опаленных пожарами колоколов.

У дубовых ворот, окованных крест-накрест железом, Таули остановился. Он постучал рукояткой ножа, и к оконцу в воротах осторожно подошел стрелец.

— Карачей, братцы! — приглушенно закричал он.

Подбежали стрельцы. Свесив головы со стен, они увидели юношу.

— Князя надо! — дерзко крикнул Таули. — Мне нужна вонючая нерпа по имени князь.

Стрельцы, не понимая чужеземного говора, послали за толмачом. Пришел дьяк, боязливо всматриваясь в лица стрельцов.

— Что надо? — спросил он.

— Князя, — смиренно ответил Таули, — храброго князя.

Тяжело растворились городские ворота. Таули провели в терем князя Тайшина — обдорского воеводы.

Воевода только что пришел из бани. Пахнущий веником и квасом, он вошел в горницу и покосился на Таули.

— Кто таков? — спросил он у дьяка.

— Таули, сын Пырерко, по прозванию Неняг, — сказал Таули. — Комар, по-вашему, — пояснил он.

— Таули? — как бы в раздумье повторил воевода и тяжелым взглядом обвел юношу.

Таули заметил, как медленно сжимались пальцы воеводы в кулак. Но воевода был удивлен. Он не верил, что главный виновник восстания сам пришел к нему. Он растерялся от неожиданности.

— Что хочет от меня этот тощий комар? — спросил воевода, уже потеряв хладнокровие.

— Немногое, — сказал Таули, — обменять аманата Пани на самоедского толмача.

Волнение отразилось на лице воеводы. Он много лет воспитывал из Исая толмача и соглядатая. В последнее время он уже начал подозревать его в предательстве, ибо весь отряд был перебит, и воевода решил, что это дело рук толмача, но известие, привезенное Таули, поколебало его прежнюю уверенность.

— Почему же вы его не убили? — недоверчиво спросил воевода.

— Я его спас от смерти, — сказал сердито Таули, — я бы сам выколол его глаза, лживые, как речи русских, но мой друг попал в аманаты, и мне пришлось оставить двуязыкого живым.

Воевода задумался.

— Хорошо, — сказал он, — мы отпустим вора, но ты останешься здесь до тех пор, пока не вернется сюда толмач.

Таули кивком головы выразил свое согласие. Он посмотрел в упор на воеводу, в его бесцветные глаза и улыбнулся.

— А князь не обманет, отпустит меня?

— Я верен своему слову… — сказал воевода, и от этого ответа Таули стало не по себе.

— Это хорошо, — сказал Таули, — а то гореть стойбищу воеводы…

— Как? — торопливо спросил дьяк и боязливо посмотрел на воеводу.

— Да так, — значительно улыбнулся Таули, — перебили мы кое-кого из ваших… Железные палки, извергающие огонь и пули, в каждом чуме есть, и люди ждут сигнала…

Скулы воеводы побагровели.

— Пугаешь, щенок! — тихо произнес он и отшвырнул ногой скамью, стоявшую рядом.

— Что ты! — простодушно засмеялся Таули, следя острым взглядом за лицом воеводы. — Что ты! — повторил он спокойно.

— Тобольскую сотню перебили? — со стесненным дыханием спросил воевода.

Таули помедлил и, поняв надежды русских, озорно махнул рукой:

— Давно твоя дружина на дне большой реки рыбу мертвыми пальцами ловит…

— В застенок! — сказал воевода, и правая бровь его вздрогнула. Он сказал стрельцу: — Выпустите аманата, и пусть он пришлет нам толмача в обмен.

Стрелец вывел Таули и крикнул проходившему торговыми рядами Миколе, чтобы тот выпустил аманата Пани из города.

Через полчаса с городской стены Таули увидел Пани.

— Пани! — крикнул Таули. — В чуме Окатетто найдешь двуязыкого. Скажи, пусть найдет меня прежде воеводы, любящего его. В тундры пойди со словами: «Счастье лежит на берегу родной реки, только надо достать его стрелами, начиненными местью».

Пани поднял к Таули скуластое лицо, осунувшееся от голода и страданий. Он выкинул вверх руку и что-то промычал, тщетно пытаясь ответить Таули.