— Язык ему отрезали, — сказал Микола.

Но Таули не понимал речи русских. Он немного удивился молчанию Пани, но по лицу друга заметил, что его слова поняты.

— Прощай, Пани! — крикнул он. — Не забывай меня…

Пани погрозил русскому стойбищу кулаком и, ссутулясь, неуверенной походкой скрылся среди кустов тундрового тальника.

Не успел Таули покинуть городскую стену, как стрельцы вновь открыли ворота и выпустили девушку. Маленькая, проворная, как лисичка, она сунула в руки ключаря две песцовых шкурки и побежала к Оби.

Что-то знакомое, сильно знакомое припомнилось Таули в ее движениях. И все-таки он не мог догадаться, что это была Нанук, дочь тундрового князька Тэйрэко…

Твердо решив жить с русскими в дружбе, Тэйрэко сдал ясак и послал в подарок воеводе Тайшину черно-бурую лисицу и голубого песца. Воевода, удивленный этим, велел привести Тэйрэко к себе.

— Нам века в дружбе жить, — сказал он Тэйрэко, — и тебе и нам от голи житья нет. Прими подарок царев и помни о дружбе. Коль худо будет, весть посылай. За мной хорошее не пропадет. Помни сие.

Он учтиво разговаривал с Тэйрэко и подарил ему кремневое ружье и три заряда к нему. Он подарил ему фунт стеклянных бус, разноцветные ленты и угостил его водкой.

Польщенный ласковыми словами воеводы, князь Тэйрэко на оставшиеся шкуры купил у обдорского купца Николки Нечаевского еще фунт бус, бочонок водки, сукон разных и даже кусок парчи.

Погрузив товары на нарты, Тэйрэко удивился отсутствию дочери. Он целые сутки искал ее, с горя попробовал веселящей воды и, пьяненький, покинул город, решив, что дочь убежала в родное стойбище, испугавшись русских.

Заря встречалась с зарей, так коротка была ночь. Тэйрэко ехал по тундре, и ярепс[37] слетал с его толстых губ:

Но Тэйрэко вспомнил о Нанук, и конец песни уже был такой:

Так ехал счастливый князек Тэйрэко, сочиняя ярепс о своей жизни.

В те дни слагалось много сказок и песен о счастье. Ветер нес их от стойбища к стойбищу, но люди не улыбались.

И думал народ, как найти счастье. Он ковал наконечники для копий и стрел, а женщины с волосами, белыми от старости, пели:

«Ихоэй-е! Счастье ищущий, не спи. Крепче натяни свой лук. Смажь его жиром с печени медведя. Простись с женой и детьми и спеши за третью сопку. Там, где хрустят белые ягельники под копытами диких оленей, там твое счастье.

Но, может быть, ты не найдешь его за третьей сопкой? Может быть, ты опоздаешь поймать красно-бурую лисицу счастья? Тогда иди еще за три сопки и дальше, до тех пор, пока оно не упадет перед твоими ногами красно-бурой лисицей. Торопись, пастух!»

И мчались нарты.

И солнце стояло в небе, жаркое, веселое и немного сонное. Сопки от моря до лесов покрылись зеленью трав, и от синих озер по низинам и щелям оврагов ранними утрами ползли, курясь, дымчатые туманы.

В полдень вставало марево над горизонтом, и путники видели обманчивые миражи — стойбища, стада оленей, льды, моря, реки и леса.

Путников было двое — Нанук и Пани.

Девушка просила остановиться. Вытащив из-за пазухи деревянного божка, девушка мазала ему губы гусиным жиром и просила у тадебциев хорошей дороги. Вскоре мираж пропадал, и веснушчатое лицо девушки теряло напряженность. И Пани, ее спутник, не отрываясь любовался ею.

Но, посадив ее на нарты и продолжая путь, он вновь сутулился и мрачнел. И чтобы ему легче было переносить страдания, она без умолку рассказывала ему, прижимаясь плечом к его спине. И на каждую фразу ее легко было ответить кивком головы — «да» или «нет».

И девушка говорила:

— Если бы сова полетела над нашей землей вокруг, она много больших дней и ночей летала бы, пока не состарилась. Так велика земля! Правда, Пани?

И Пани утвердительно кивал головой и был счастлив тем, что мог говорить без языка.

И еще говорила девушка:

— Скорее меня камнем великий Нум сделает, чем я вернусь в стойбище отца. Я никогда не устану ездить с тобой и помогать тебе во всем.

Пани обнимал девушку и так ехал с ней.

А солнце все сильнее и сильнее припекало землю, и копыта оленей уже давно были сухи.

Олени запыхались, и тяжелые языки вывалились у них изо ртов, но, почуяв запах дыма и собачьего пота, они рванулись вперед, перепрыгнули речушку с зелеными и красными камешками на дне и влетели в стойбище.

И, точно по священному слову, сразу изо всех чумов выбежали дети, женщины, мужчины. И старейшина ввел Пани в свой чум. Посадив его на почетное место, он дал ему свежей оленины.

— Ешь, — сказал он встревоженно, — олени твои устали. Издалека, верно?

Пани указал рукой на Нанук, и она, садясь рядом с ним, сказала:

— Я говорю его устами. Женщины, принесите мне красной глины, которой вы красите ваши одежды и замшу.

И когда все женщины вышли, Нанук гневно сжала кулаки. Она подняла их над собой и крикнула:

— Видите?

И Пани открыл рот, и пастухи увидели отрезанный язык.

— Люди, — с грустью сказала Нанук, — с начала времен ненця и хасово умирали на свободе. Но пришли русские, и вы забыли этот завет старины. В чумах с решетками мучают наших людей русские. Где же месть? Кто посмел забыть о мести?

— Во всех стойбищах думают об этом, — сказал старейшина, — но кто поведет нас на русских?

— Таули, сын Пырерко, по прозванию Комар, — сказала Нанук.

— Таули жив?! — в один голос переспросили мужчины, и лица их посветлели.

— Мы готовы мстить, — сказал старейшина и замолчал, увидев женщину, принесшую красную глину.

Пани развел ее в горячей воде и, поставив чашу на колени, посмотрел на мужчин. Каждый из них подал по новой стреле.

Пани окрасил в цвет крови только оперения стрел. Это означало, что люди должны ждать последнего слова вождя — стрелы, уже окрашенной от оперения до наконечника, стрелы восстания.

— Отвезите их во все стороны, — сказала Нанук и вышла из чума.

Там уже пастухи сменили усталую упряжку.

Вышедшие вслед за Нанук юноши, пряча на груди стрелы мятежа, торопливо собирались в дальний путь.

Из чума вышел Пани. Так и не поев, он вскочил на нарты и вместе с Нанук покинул стойбище. Девушка взяла из его рук хорей и запела песню. Пани с удивлением слушал ее. Глаза его заблестели от гордости и благородного гнева. Он впервые слышал эту песню, ставшую родной во всех чумах безоленщиков и бедняков.

А Нанук пела песню, и ветер подхватывал ее и нес над озерами, над сопками, реками и болотами ее родины: