— Вы хотите, чтобы я…

— Конечно, нет.

Ненадолго наступило молчание — он смотрел в огонь, медленно покачивая головой из стороны в сторону; синие глаза его затуманились, и, казалось, взгляд их вот-вот смягчится. Но не для меня. И на меня навалилось такое отчаяние, горе, страх, нижняя губа задрожала, стало холодно.

Ганиер взял со стола свой стакан, отхлебнул немного. И сказал:

— Поразительно.

— Что?

— То, что происходит, стоит что-то сказать вслух, или хотя бы подумать, подумать, быть может, впервые — при вас. Поразительно — это как катализатор.

— А не нанять ли вам меня — чтобы я сидел в углу комнаты, как собачка? Ваши гости едва ли станут против этого возражать, верно?

— Это куда лучше… о Боже… столько лет заниматься психоанализом, посещать этих надутых психоаналитиков, как я их всех ненавидел, потратить десятки тысяч долларов… Да, собственно, ведь один из них это и предложил.

— Чтобы вы повидали меня?

— Да. «Почему бы вам не пойти и не посмотреть на этого малого?» — сказал он.

— Вот вы и посмотрели. И помогло? Рановато еще делать выводы.

— Да, рановато, — подтвердил Ганнер, и в глазах у него появилось задумчивое выражение. — Но мне кажется… что… то, что можно было сделать, — сделано… и ждать мне уже нечего. Ведь в конце-то концов все очень просто — произошло диалектическое изменение, кошмар рассеялся, что-то окружавшее меня разбилось и теперь, естественно, само собой отпадает.

— Я не вполне понимаю, — сказал я, — но надеюсь, что вы правы. Каким образом будем продолжать лечение?

— О, мне нет больше нужды беспокоить вас, — сказал Ганнер.

— Я знаю, что вы сказали «только раз», но я… Теперь мне кажется… Собственно, никакого труда это для меня не составляет… Я буду только рад явиться…

— Нет, нет, — сказал Ганнер. — Лучше оставим все как есть. Последующие встречи могут только ослабить внечатление…

— Ну, и потом, конечно, есть риск!

— Да. Прошу извинить меня за такую энигматичность и эгоцентризм, но я был долго вынужден жить в самом себе. — Он помолчал. — Конечно, я законченный эгоист…

Это что — ключ к разгадке? Я не в состоянии был думать, не в состоянии понять чутьем и — упустил момент. Ганнер снова заговорил как сторонний наблюдатель:

— Вот этому я, кажется, научился у аналитиков: вытаскивать наружу эмоции, чувства, то, что лежит в самой глубине, в опасной близости к бьющемуся сердцу; постигать связи и осмыслять вещи страшные, не приукрашивая их. Пусть собака видит зайца, как мы в свое время говорили, и пусть заяц тоже видит собаку. Только этого ужасно трудно достичь. И тут-то и приходит на помощь психоаналитик, вот почему…

— Я помог.

— Вы помогли одним тем, что стоите тут точно…

— Точно неразумный младенец, или столб, или…

— Да, да. Я чрезвычайно благодарен. Что-то безусловно изменилось, а такого рода перемены обычно необратимы. Глубины сознания неподвластны времени. Вы здесь, здесь вы и останетесь: воздействие вашего образа не исчезнет…

— Если не считать того, что самого меня здесь не будет.

— Вас здесь не будет. Иначе ведь невозможно, не так ли?

— Невозможно.

— Я хочу сказать…

— Естественно, я уйду со службы, — сказал я. — Нет никакой необходимости подвергать вас риску встречаться со мной на лестнице. Раз я теперь всегда буду присутствовать в вашем сознании в качестве целителя, было бы очень жаль, — не так ли, — если бы я все испортил, являясь вам во плоти.

Ганнер улыбнулся, глядя в огонь.

— Я рад, — сказал он, — что вы оказались именно таким человеком. Вы дали мне возможность проявить мой эгоизм до конца.

— Каким же я оказался человеком?

— Я боялся… о-о… эмоций, призывов о помощи, сантиментов, всякой… слащавой чувствительности. Я боялся, что вам понадобится помощь.

— А откуда вы знаете, что она мне не нужна, коль скоро вы, как вы сами заявили, не желаете вдаваться в мои чувства?

— Ну, у человека ведь складывается определенное впечатление. Вам, конечно, было неприятно, что вас используют. Ваша досада, возможно, даже сыграла свою ценную роль.

— Досада?

— Я хочу сказать, она позволила не накалять атмосферы. А как раз это мне и требовалось. И я вам очень благодарен. Я еще хотел кое о чем вас просить, но, пожалуй, не стану. Благодарю вас. Благодарю.

— Успех эксперимента А.

— И я благодарен вам за то, что вы собираетесь уйти со службы. Конечно, я рассчитывал на то, что вы уйдете. Разрешите пожелать вам всяческих успехов на новом поприще?

— Благодарю вас.

— А теперь… мне кажется, вы сказали, что пришли без пальто?

Я направился к двери. Когда я вышел из комнаты, в нос мне ударил запах духов Китти. Я сошел вниз по лестнице — Ганнер тяжело топал сзади. Дойдя до двери на улицу, я распахнул ее. Холодный воздух тотчас когтями вцепился в меня.

— Ну, так, значит, теперь все, да? Я рад, что наша встреча прошла ко взаимному удовлетворению.

— Да, — сказал он. — По-моему, мы хорошо ее провели, да, насколько это возможно при сложившихся обстоятельствах.

— Я немедленно ухожу со службы.

— Отлично. Спасибо. В таком случае прощайте.

— Прощайте.

Ни один из нас не протянул руки. Я шагнул за порог, и дверь тотчас за мной захлопнулась.

Я дошел до сквера на набережной, затем обернулся и посмотрел на дом. Показалось мне или в самом деле за темным окном второго этажа виднелось чье-то лицо? Пройдя еще немного вперед, я пересек мостовую и пошел по набережной. Был прилив, вода стояла высоко, от нее веяло холодом и легким запахом гнили, она несла всякий хлам — так близко от меня, что, казалось, можно достать рукой. Ветер дул резкими обжигающими порывами. Я двинулся на восток, затем повернул на север, к Кингс-роуд.

Ганнер все-таки отомстил. Отомстил сильнее, гораздо сильнее, чем если бы физически напал на меня, расквасил мне лицо или переломал ребра. Я чувствовал себя морально выпотрошенным. Я позволил ему надеть на меня ослиную маску мелкого низкого циника и не сбросил ее. При воспоминании о том, что я говорил и каким топом, я закрыл глаза и заскрипел зубами. Этому никогда, никогда не изгладиться из памяти! Ганнер заявил, что я теперь навсегда останусь с ним, но и со мной навсегда останется мой собственный образ — каким я выглядел в его глазах, каким я был. Я же смирился с представлением Ганнера обо мне — о том, что случившееся не глубоко меня задело, что я превратился в напыщенное, толстокожее ничтожество, закосневшее в своей иронии и обиде. Неужели он этому поверил? По всей вероятности; да к тому же Ганнеру вовсе не обязательно знать мое душевное состояние — в этом состоит безжалостная логика, с которой я обязан считаться. Если уж он пошел на такую, в общем, существенную уступку, признав, что я способен ему помочь, то, конечно, он имеет право использовать меня, как ему угодно. И ему вовсе не обязательно утруждать себя выяснением того, что я думаю. Он мог даже счесть это неделикатным. Его устраивало — при той настоятельной потребности во мне, какую он испытывал, — видеть во мне циника, и я все сделал, чтобы подкрепить такое его мнение обо мне. И он сказал: «Прощайте». Все они теперь распростились со мной — Бисквитик, Ганнер, Китти. И вся удивительная история осталась позади. А я вернулся туда, где мне и надлежит быть, к тому, на что я обречен с детства, — стою один на холодной улице, без пальто.