Прикрытия истребителями не было" поэтому для скрытности выхода на цель летели на малой высоте и над малонаселенной местностью. Стояла жаркая безоблачная погода. Под нами проносились то изрытая взрывами земля, то горящие села. Похоже было на то, что четко выраженная линия фронта здесь вообще отсутствовала.

Незадолго до вылета истребители сообщили, что наша 22-я общевойсковая армия ведет сейчас бои в окружении. Потому и распалась линия фронта на отдельные очаги. Вскоре мы это на себе почувствовали. То и дело наши низко летящие самолеты фашисты осыпали градом огня из всех видов оружия. Хорошо, что наш ведущий каким-то шестым чувством угадывал границы "горячих" участков и, маневрируя, вел группу по замысловатой кривой. Благодаря ему мы без потерь прорвались к цели, точно отбомбились и благополучно вернулись на свою базу.

На очередной вылет нам вместо бомб подвезли снаряды, мешки с сухарями и хлебом для сбрасывания своим окруженным войскам. Не сразу приспособились мы к укладке такого "нестандартного боекомплекта" в бомболюки. Сухари в безобразных, с точки зрения аэродинамики, мешках подвешивали на наружные бомбодержатели. Самолеты сразу теряли свой строгий боевой вид и наталкивали на мысль о недостаточной организованности. Страдала и столь тщательно соблюдаемая в обычных условиях центровка, тем более что каждый старался нагрузить как можно больше. Мы, например, в своем экипаже придумали такой вариант загрузки: под крылья подвешивали по мешку снарядов и по два мешка сухарей, а бомболюки просто закрывали и через узкий лаз "по заглушку" набивали бомбоотсек буханками хлеба. Самолет с трудом отрывался от земли на самой границе аэродрома и нехотя, на критической скорости перетягивал через лес. После нескольких таких вылетов все мы смертельно устали, но продолжали упорно сбрасывать боеприпасы и продукты своим наземным войскам, попавшим в беду. Сейчас им позарез нужны были и хлеб и снаряды.

Только закончили полет - и снова за работу. Игорь Копейкин загружает бомболюки хлебом, Николай Аргунов проверяет замки подкрыльных бомбодержателей, а Кузьмин - новый техник самолета, - сняв капоты, наскоро осматривает моторы. Я заворачиваю снаряды в мешковину, туго перевязываю их шпагатом, придаю упаковке максимально обтекаемую форму. Жара, духота. Работаем в одних трусах, время от времени обливаемся холодной водой.

Наконец все упаковано, подвешено, загружено. Только сейчас замечаю, что от леса на аэродром уже падают длинные тени, солнце клонится к горизонту. Быстро натягиваю комбинезон и бегу докладывать Ушакову, что экипаж и самолет к пятому по счету вылету готовы. Комэск не скрывает восхищения нашей расторопностью. Когда о готовности доложили все экипажи, Ушаков уточнил боевой порядок. Мне приказано лететь правым ведомым в его звене и быть готовым при необходимости возглавить группу. Слева в ведущем звене должен идти комиссар полка. Левое звено в строю "клин" поведет старший лейтенант Павлюк, правое - старший лейтенант Гаврик. Ждать никого не будем, кто не успеет к вылету, останется на земле.

Едва добежал до своего самолета, как командир уже запустил моторы.

- Запуск! - подаю команду Кузьмину, а сам быстро надеваю парашют. Выруливаю машину на полосу и без остановки взлетаю. Впереди, примерно в километре, смутно вижу самолет Ушакова. Что-то уж очень неважная видимость! Ах, да - ведь сейчас сумерки! Значит, полет будет ночным. Плохо! На моем самолете нет посадочной фары, даже не подвешены подкрыльные пирофакелы, на случай посадки без прожекторов. А то, что я уже три месяца не летал ночью, мне и в голову не пришло. Но как же без подсветки садиться на неподготовленный к ночным полетам аэродром? Впрочем, теперь уже все равно на землю быстро опускается ночь. Догоняю командира, ориентируюсь главным образом по языкам выхлопов из патрубков двигателей его самолета. Стоило занять свое место в строю, как сразу стало легче: такой командир, как Ушаков, знает, что делает. С ним не пропадешь!

Едва настроился на бодрый лад, как слышу вдруг плаксивый такой голос Аргунова. Будто говорит не боевой штурман, а черт знает кто. Смысл его слов и того хуже:

- Товарищ командир! Я ночью никогда не летал. Поэтому карту откладываю в сторону и ориентироваться не буду.

Я онемел от неожиданности. Хочу ответить, а нужных слов подобрать не могу. Как же так? Заместитель командира группы не будет знать, где он летит! Значит, в нужный момент он (то есть я) не сможет заменить ведущего и, больше того, не найдет своего аэродрома. Но ведь он не один в воздухе, за ним пойдут другие экипажи. Что их ждет, если ведущий слеп? Последствия представить нетрудно, даже при самом бедном воображении.

С трудом подавляю в себе эмоции, обдумываю создавшуюся ситуацию. В конце концов штурман действительно не виноват в том, что не летал ночью. И разве я как командир не должен был подумать об этом раньше? Однако раз уж так получилось, надо что-то предпринимать. Что же именно? Вернуться домой, пока сумерки не слишком густые? Но это значит - не доставить войскам драгоценный груз, поставить их в еще более тяжелое положение. И вообще немыслимо возвратиться на исправном самолете, не выполнив боевого задания. Этому даже трудно подобрать название. Пожалуй, единственный выход - самому вести ориентировку. Так и решаю.

Немного отхожу в сторону, беру в правую руку карту и держу ее вместе со штурвалом. Ориентироваться в наступившей темноте, сохраняя одновременно место встрою, очень трудно. Главная надежда все же на командира и его опытного штурмана Ивана Сомова - эти с пути не собьются. Да и ничего с ними не случится, чего это вздумалось мне представить себя в роли ведущего? Ночью вражеские истребители отдыхают, а зенитчики стреляют больше для успокоения совести.

Как раз в этот момент в стороне засверкали разрывы зенитных снарядов. Самолет слегка тряхнуло. Шальной снаряд. Бывает. Сейчас проскочим зону огня и снова станет тихо... Вдруг какая-то неведомая сила выбросила меня вперед. Убираю наполовину газ и в это время вижу, как машина комиссара полка А. Д. Барышева с большим креном и со снижением отворачивает влево, а моя - теряет скорость. Самолет Ушакова снова выходит вперед. Похоже, что мы уже на боевом курсе, но Аргунов после того злосчастного монолога все еще молчит, словно в рот воды набрал. Сомов открывает бомболюки, сбрасывает груз. Чувствую, как освобождается от мешков и наш самолет. Ага, значит, Аргунов все же взял себя в руки, вспомнил, что отправился не на прогулку. Спасибо, как говорится, и на этом.

Пилотировать облегченный самолет намного проще, но в сгустившейся темноте карту пришлось отложить, все равно на ней не видно надписей. Осматриваюсь по сторонам: ведомых звеньев в строю нет, видно, действуют самостоятельно. Теперь, когда задание выполнено, начинаю разбираться в обстановке, проверяю показания приборов. Скорость мала. Неужели опять не закрыты створки бомболюков? Нет, с люками порядок! Присматриваюсь к ведущему и вижу, что идет он с правым креном. Значит, самолет Ушакова поврежден, потерял скорость, а вместе с ним и я, его ведомый. Так и есть: сектора газа у меня наполовину убраны, скорость едва 160 километров в час. Это небезопасно, тем более в строю, да еще ночью. Надо бы возвращаться поодиночке, но где он, свой аэродром? И где мы сами сейчас? Нет, теперь мы связаны с самолетом Ушакова одной ниточкой - ведь у нас практически на двоих лишь один штурман, знающий обратный маршрут полета.

Но недаром народная мудрость гласит, что где тонко, там и рвется. После бомбометания миновало уже полчаса, по расчету времени пора нам садиться на своем аэродроме, а его как не бывало. Ведущий то и дело меняет курс, хотя сейчас это маневрирование не вызывается боевой необходимостью. Что-то похоже на потерю ориентировки. Делаем еще один вираж, а внизу - ни огонька. Теперь почти не остается сомнений в том, что Сомов заблудился. В таких случаях положено ведомому выходить вперед и лидировать группу в пункт посадки. Наверное, Ушаков ломает сейчас голову, почему мы не выполняем этого общеизвестного требования? На всякий случай запрашиваю Аргунова о месте самолета, но его молчание гасит последние искорки надежды. Дальнейшее начинает вырисовываться в довольно мрачных тонах.