Под ее молчаливым, презрительным взглядом Филип краснел все больше и больше.

Лайза повернулась от него к священнику.

– В чем признался Филип? – спросила она с обманчивым спокойствием.

– В ваших тайных встречах, в греховном поведении и окончательном грехопадении: не будучи связанными священными узами супружества, вы познали друг друга во плоти.

– Он в самом деле рассказал вам все это? – спросила Лайза, бросив искоса уничтожающий взгляд на Филипа.

– Признался в своем грехе, как и подобает мужчине. Его раскаяние искренне и правдиво. Не последовать ли вам, дитя мое, его примеру и снова снискать Божье расположение?

– Если я должна снискать его таким образом, то пусть меня Бог простит! – ответила Лайза. – Признаюсь в тайных встречах, поцелуях и объятиях, которые разрешала, но это все, папа. Все. Клянусь.

Лицо отца просветлело – он очень хорошо знал, что Лайза не умела лгать.

– Так он не взял тебя?

– Думаю… полагаю, что сделал это.

– Изнасиловал тебя, Лайза? Скажи правду! Взгляд Джориса Ван Гулика предвещал бурю, голос стал таким угрожающим, что племянник священника вскочил со стула и стоял со шляпой в руках, безумно оглядываясь вокруг себя, как будто ища отходные пути для бегства. Он покраснел еще больше, когда Лайза обратилась непосредственно к нему.

– Ты тоже был девственником, как и я?

Он что-то тихо пробормотал, чего никто из них не услышал, и его дядя довольно грубо оборвал его:

– Говори громче, парень!

– Был, пока эта женщина не соблазнила.

– Всегда считала, что Адам тоже был никчемным трусом, – презрительно парировала Лайза, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Ни у кого из мужчин не возникло сомнения, что другой никчемный трус, которого она упомянула, находится здесь, в этой комнате, вместе с ними.

Лайза, подойдя к отцу, встала рядом и заговорила так, будто тех двоих здесь не было.

– Даже учитывая, что его действия были противны моей воле, папа, не могу оправдываться и говорить, что изнасилована. Более того, подозреваю, что ему ничего не известно о женщинах, – девушка послала взгляд, полный уничтожающего презрения, несчастному объекту диалога, – что посчитал мое согласие на поцелуи и ласки за что-то большее. Когда я умоляла его не делать этого, скорее всего, он не смог остановиться. – Она резко повернулась к Филипу. – Больше всего ненавижу тебя не за то, что ты сделал со мной, а за то, что разболтал об этом старостам. Ты, трусливая собака, напыщенный индюк, благополучно вернешься в свой колледж, оставив меня одну лицом к лицу с презрением и осуждением.

Никогда за все время его существования к Филипу не обращались так неуважительно, не заставляли усомниться в собственной значимости. Его глубокий баритон прозвучал, как жалобное мычание теленка.

– Не собираюсь уклоняться от ответственности, – выпалил он. – Хочу… хочу…

Но под гневным взглядом ее глаз заколебался, не будучи уверенным, что хочет жить с этой мегерой, несмотря на ее большое наследство.

Как только племянник с головой выдал себя, дядя пришел ему на помощь.

– Филип действительно раскаивается и хочет сделать то, что полагается в таких случаях, – согласен жениться на вашей дочери.

– Нет! – воскликнул Джорис.

– Никогда! – отрезала Лайза.

– Но это необходимо, – настаивал обескураженный священник. – Может появиться плод их греха.

– Не думаю, – ответила Лайза чистым, почти веселым голосом. – Я видела нашего жеребца с кобылами, преподобный отец: продолжительность того, что случилось, и сила вашего племянника таковы, что вряд ли от этого может родиться ребенок. Даже если я ошибаюсь, папа, – она повернулась к Джо-рису и снова заговорила с ним так, как будто они были одни, – немыслимо представить, что признаю такое ничтожество мужем.

Джорис Ван Гулик притянул ее к себе и положил руку на дрожащие плечи. «Истратила последний запас храбрости, осадив эти праведные монументы», – подумал он, переполненный нежностью к дочери, которую любил больше всех.

– Джентльмены, благодарю вас за то, что пришли, думаю, мы сказали все, что считали нужным. Разрешите попрощаться. Если выйдете через эту боковую дверь, – сказал он, широко открывая обе створки, – окажетесь ближе к конюшням.

Они вышли друг за другом, священник с выражением изумленного недоверия, а племянник с переполнявшим его чувством облегчения: что бы с ним ни случилось в дальнейшем, он был свободен от Лайзы Ван Гулик.

Джорис дал выход своим чувствам, захлопнув с грохотом за ними обе половинки двери. Лайза уткнулась лицом в его плечо – она все еще дрожала.

– Спасибо, папа. Я так сожалею, так сожалею. – Прильнув к нему, она заплакала. – Ты разочаровался во мне?

– Только огорчен, моя Лайза, но не разочарован. Нельзя поставить тебе в вину храбрость. Несмотря ни на что, горжусь тобой.

– Но я разочаровалась в себе, – призналась она. – Думала, что обладаю здравым смыслом. Как могла так ошибиться? Принять гниль за красоту?

Он слабо улыбнулся.

– Не казни себя, дорогая, – обратился к ней отец на голландском, что делал всегда в минуты большой нежности. – У тебя есть и здравый смысл, и умение разбираться в людях, но нельзя казнить себя за то, что в возрасте шестнадцати лет приняла красоту, которой у этого молодого человека в избытке, за порядочность, чего, совершенно очевидно, ему недостает, – не волнуйся, все это придет со временем.

– Надеюсь, – обрадовалась Лайза, все еще продолжая сомневаться.

Отец повернулся к окну.

– Дитя мое, – спросил он странно приглушенным голосом, – когда ты сможешь сказать с уверенностью, что не беременна?

– К концу недели.

Джорис снова повернулся к ней.

– В таком случае подождем до этого времени, прежде чем сообщить матери. Намного лучше, если уверим ее, когда она узнает эту историю, что ребенка не будет.

Лайза всхлипнула.

– Разве обязательно говорить маме?

– Должны, – твердо ответил он. – Лучше ей услышать это от нас, нежели от кого-то другого: церковные старосты расскажут об этом женам, а те вряд ли удержатся, чтобы не поделиться такой сплетней; наверняка скоро всем станет известно.

– Ты прав, папа. – Губы Лайзы дрожали, голова же оставалась высоко поднятой. – Скажу сразу же, как узнаю.

К счастью, пятью днями позже подтвердилась уверенность, что о беременности не может быть и речи, но сплетня о печальной ошибке дочери Ван Гулика уже гуляла по округе: безнравственная девчушка, которой гордый Ван Гулик дал слишком большую свободу, согрешила, и не с кем-нибудь, а с племянником священника!

Но молодой человек, сообщалось также, по крайней мере, признался и раскаялся, в то время как она носится по округе на своей лошади и, не краснея, смотрит каждому прямо в глаза, как целомудренная девушка.

Что касается отца и матери, то яблоки от яблони далеко не падают: держатся по обе стороны от нее, отправляясь в город или церковь, так же высоко, как и прежде, несут свои головы.

А Аренд Ван Гулик, ее брат, превзошел всех – встает и выходит из Голландской реформистской церкви в середине проповеди преподобного Хорна, в которой утверждается, что женщины вводят в грех мужчин. И в довершение ко всему, разукрасил синяками оба глаза Джейкоба Кеслера: тот сказал что-то о его сестре. И все это в воскресенье, вот так!

Спустя месяц после той ужасной очной ставки в кабинете Джориса с преподобным Кордуэллом и Филипом, Лайза снова отправилась к отцу.

– Папа, как ты считаешь, не малодушно ли с моей стороны, если я на какое-то время уеду из дома?

– Зачем ехать, если не хочешь, чтобы считали тебя сбежавшей?

– Не хочу уезжать из своего дома, – призналась Лайза, пытаясь проглотить застрявший в горле комок, – но все-таки надо сделать это. Аренд дерется из-за меня каждый раз, и мама… – Дочь решительно сдержала подступившие слезы. – Мама… так добра, но ее гордость уязвлена, когда женщины хихикают вслед, пытаясь заставить нас обеих чувствовать себя ничтожествами; тогда и я начинаю понимать, что чувствует Аренд, и мне самой хочется разукрасить несколько физиономий.