- Что это такое? - спросил Латун.

- Это музыкальный перпетуум-мобиле. Это вечный музыкальный ящик. Вы можете его швырять, как хотите, он будет играть. Он уже был сброшен на дно колодца. Его везли в Париж, специально везли, чтобы сбросить с Эйфелевой башни, и - вот видите - играет.

Старик с необычайной живостью вскочил и поставил свой ящик недалеко от чиновника.

- Это я его донимаю музыкой, - жутко пошутил он. - Я уже хожу сюда четыре года, и только потому, что эта музыка осточертела всем, мне, кажется, скоро выдадут патент. Остановить мою музыку нельзя. А ваше изобретение играет?

- Нет, - ответил изобретатель человеческих тканей. - Мое открытие не играет.

- Ну, тогда вы не так скоро получите патент. Не один год сюда будете ходить.

Разговор с изобретателем музыкального перпетуумамобиле взволновал изобретателей, до этого спокойно сидевших на знакомых скамьях. Они заволновались, как волнуется болото, если в него запустить камнем. Они поднялись с насиженных мест. Некоторые стали стонать, кричать без слов. Видно было, что несчастным надоели все слова. Они начали потрясать своими конструкциями, с некоторыми приключилась истерика. Они перебивали друг друга длинными жалобами на загубленную жизнь.

Обладателю тайны человекоделания стало жутко: что если и его тут будут мытарить годами, как всюду мытарят изобретателей?

С таким открытием, как человекопочинка и человекоделание, медлить нельзя. Но эти бездушные формалисты и неискоренимые консерваторы ничего не хотят знать.

Что делать? Правда, можно напасть на них и без особенного труда переделать. Железы консерватизма и бюрократизма не таятся в самых недрах человеческого организма, они расположены недалеко от мозжечка и продолговатого мозга, в уютной впадинке. Выкорчевать их можно обыкновенным кухонным ножом. Но так действовать нельзя. Что скажут власти? Ничего не поделаешь, надо будет терпеливо ждать прохождения открытия по всем инстанциям комитета.

Юноши возмутились, и один из них, наиболее смелый, сказал:

- Послушайте, уйдем отсюда. Ну их к черту! Откроем мастерскую человеков, и все. Так и назовем: "Мастерская Человеков", и начнем работать. Распределим отделы, наготовим человеческого теста и начнем выполнять заказы. Нам будут привозить умерших, будем их оживлять, разумеется, если они достойны этого, - будем делать новое тесто для заказов новых людей, а патент сам собой придет. Наплевать нам на начальство. Придет какой-нибудь представитель от городских властей - мы ему выдернем, что надо, или переделаем в одно мгновение на нужный нам лад. Чего в самом деле стесняться!..

- Нет, - ответил обладатель величайшего открытия. - Я начальства боюсь. Начальство - это сила. Начальство - дело серьезное. Начальство умеет кромсать. У них штыки, у них войска. Правда, мы умеем зашивать прободение внутренности, нам не страшны кровавые репрессии, но, знаете, - все-таки кромсание кромсанию рознь. Начальство может обратить в порошок. Начальство все может. Нет, я начальства боюсь. Что из того, что мы можем восстанавливаться? Дома тоже можно восстановить. Однако нет более грустного зрелища, нежели развалины и пепелища. Одним словом, я высказываюсь за законное осуществление своего открытия. Мы можем, на худой конец, сделать так.

Он привлек к себе головы юношей и тихо сказал:

- Мы познакомимся с главными чиновниками комитета по делам изобретений, завлечем их при помощи девушек и угощения к нам домой, а там... переделаем на нужный нам лад. Они вмиг выдадут нам патент.

Юноши согласились на это с той серьезностью и деловитостью, которая впоследствии определила стиль работ и быта первой в мире Мастерской Человеков.

Глава четвертая

Капелов никак не мог оправиться от всего, что с ним произошло. Безмерная тоска по жене и дочери, нечеловеческая по силе жалость к ним, страшная картина их убийства стояла в памяти и жгла. Двое суток-без сна и пищи - он бродил по городу, по моргам, больницам и кладбищам и искал свою несчастную семью. Но не нашел. От нее не осталось никаких следов. Дом сгорел, а куда девались истерзанные трупы, никто не знал.

Капелов исхудал, плохо ел, не спал. Его часто лихорадило. Часто безудержно дрожали и дергались губы и левый глаз.

Обида - огромная обида - угнетала его. Но, кроме этой большой обиды, жгла и другая, поменьше, но всетаки тоже обида. Его глубоко оскорбило нежелание Латуна оживить его семью. Правда, вряд ли ее можно было бы найти, но ведь он отказался до поисков. Почему он так небрежно и грубо отклонил его просьбу? Разве можно так?

Затем неприятнейший разговор о повороте головы.

Уж раз оживил человека, так доведи дело до конца. Вот он не может повернуть голову. Кому нужно, чтобы он был лишен возможности поворачивать голову?! Это так неудобно и нелепо. Кстати, Ориноко тоже хорошенькая штучка. Полез с подхалимской речью! Ах, как тяжело зависеть от людей!.. Как тяжело!

Правда, надо бы быть благодарным Латуну за то, что он оживил его, но все-таки семью он тоже мог бы оживить и голову тоже мог бы подправить. Это ничем не оправданная черствость со стороны Латуна. Тоска переполняла Капелова. Он часами думал над жизнью, и думы его были печальны.

Во время поисков он пережил еще одно потрясение: он встретил своего убийцу!

Поразительно! Зверь нисколько не изменился! На лбу его алела шишка это от лампы, но больше никаких изменений не было! Вот эти сжатые губы, будь они прокляты, этот, в общем, спокойный заурядный облик - кто бы мог подумать, что этакий тип будет резать горло человека, как ни в чем не бывало, вскрывать череп, как арбуз!.. Что происходит, в самом деле?!

Убийца не узнал Капелова. Он прошел мимо - хорошо одетый, спокойный. Что это был за человек?

Почему он убил его? Как он попал на его квартиру вместе с бандой погромщиков?

Капелов, конечно, следил за ним и узнал, где он живет. Точно узнал. И записал адрес.

О! Он придет к нему, к своему убийце. Он придет?

Он поговорит с ним! Это будет знаменательный разговор - разговор убитого человека со своим убийцей! Такого случая нельзя упустить! Нельзя!

Но, конечно, этого нельзя сделать сейчас. Это надо сделать осторожно, это надо сделать как следует!