Эта коробка с одеяльцем ну точь-в-точь повторяла мою старую ленинградскую коробку с одеялом, в которой я спал первые три года – все свое детство и отрочество, пока окончательно не переселился в любимое кресло Плоткина.

Шура называл ту коробку с одеялом – "Лежбище Котика"…

Я благодарно потерся рваным ухом о ноги Рут, попытался мурлыкнуть, но, как обычно, ничего, кроме хриплого мява, у меня не вышло. Однако моя благодарность была понята и принята, и, пожелав мне "спокойной ночи", Рут затворила за собою дверь.

Впрыгнул я в коробку, улегся, устроился там, еще какое-то недолгое, наверное, время прислушивался к сонному сопению Тимура, а потом… а потом смотрю – Шура Плоткин лежит!.. На таком высоком каменном столе…

И у него на ноге, у самой ступни, картонный номерок привязан.

А вокруг на таких же столах лежат, кажется, Люди. Только уже прикрытые простынями. И тоже с номерками на лапах… То есть на ногах. И вроде бы все они уже мертвые…

А Шура – живой, слава Богу. Но ничем не прикрыт, в одной рубахе белой и без воротника…

Я оглянулся – огромный зал с высоченными окнами. Пустой. И столы с накрытыми фигурами. По стенам изморозь, на окнах – лед, на полу – лед… Мне к Шуре никак не подойти! Я рвусь к нему и вниз соскальзываю… Скольжу, скольжу, царапаю лед когтями, еле-еле продвигаюсь!..

– Шура!.. – кричу я. – Шурочка, это я – Мартын! Сейчас я доползу до тебя!.. Лежи, лежи, не нервничай…

А Шура мне так спокойненько-спокойненько и говорит:

– А я и не нервничаю. С чего это ты взял? Доползешь – так доползешь, нет – так нет. Какая разница?

"Господи!.. Что он говорит?!" – думаю.

А сам ползу по льду, когти срываются, и почемуто надо все время вверх ползти! И зацепиться не за что… И я скатываюсь назад. И снова ползу вверх!..

– Ты бы накрылся чем-нибудь, Шурик! – кричу я ему. – Холодно же!…

– Мне накрываться нельзя, – отвечает Шура и поднимает подол рубахи.

А на груди у него – от горла чуть ли не до пупа – страшенный, ну просто кошмарный шрам! И зашит он через край, как Шура когда-то зашивал дырки на своих носках. Только шрам зашит не нитками, а какими-то толстыми веревками с большими узлами… И все это в запекшейся крови. И концы веревок, грязные, пересохшие, царапают его по телу, а из царапин сочится свежая кровь!..

– Мамочки родные!.. – в ужасе кричу я. – Что же это?!!

А Шура так усмехается и говорит:

– Да так… Здесь, в Америке, старичок, это плевое дело – сердце из меня вынули. Сейчас жду замены. У нас бы мне его с корнем выдрали, а здесь мягонько так, почти безболезненно.

Я в панике оглядываюсь на соседние столы, на тела, закрытые простынями, и спрашиваю:

– А это кто, Шурик?..

– А это разные… Кто не дождался нового сердца, кто замены не перенес.

Я-то в этом во всем ни хрена не понимаю, знаю только, что Живое без сердца жить не может… И понимаю, что я сейчас обязан во что бы то ни стало что-то предпринять! А что – понятия не имею…

Шура, видать, просек мое смятение и так успокаивающе говорит мне в обычной своей манере:

– Не боись, Мартышка! Все будет – нормуль. Я тоже поначалу трусил, а теперь понял – оказывается, можно и без сердца. В чем-то даже удобнее – никого не жалко, никто тебе не нужен…

А я все, дурак, лезу и лезу наверх по гладкому льду…

– И Я тебе не нужен?!.. – шепчу я обессилено и скатываюсь по ледяной горке куда-то вниз, вниз, вниз…

Слышу, Шура оттуда, сверху, усмехается и говорит мне:

– А это как у тебя с хеком, Мартынчик. Долго не ел. Отвык. За это время попробовал другой рыбки. А она оказалась лучше хека раз в сто! Так и с нами – сколько мы с тобой не виделись? Несколько месяцев. Я вот тоже раньше думал – как это я смогу без тебя прожить?.. А выяснилось, что могу. И очень даже неплохо.

– Шура… Шурочка!.. Я же к тебе через весь мир добирался!.. – бормочу я и плачу, плачу, плачу…

А Шура так вежливо-вежливо говорит мне:

– Извини, старичок, но это уже твои проблемы.

И тут я понимаю, что мне никогда не взобраться по этой ледяной горке, никогда не приблизиться к Шуре!.. Вот теперь уже просто нет сил.

И вижу: несется на меня "Собачья свадьба" – Кобелей штук десять и эта мерзкая Сучка впереди всех! И ни одного деревца рядом, куда можно было бы влезть, ни одного подвала, куда сигануть, спрятаться, скрыться…

Сейчас, сейчас эта оголтелая свора разорвет меня на куски! Я уже чувствую их вонючее дыхание на своем носу и уже откуда-то знаю, что эту Суку зовут почему-то Котовым именем – "ВАГИФ".

– Шура-а-а-а!!! – кричу я истошным Шелдрейсовским голосом. – Спаси меня, Шура!.. Помоги мне!.. Помоги…

А откуда-то сверху раздается холодный Шурин голос:

– Старик, я же тебе сказал, – здесь каждый свои проблемы решает сам.

– Помоги, Шурик… – беззвучно кричу я и понимаю, что это мой последний крик на этом свете…

Меня явно кто-то поднимает. Открываю глаза – ни хрена не сообразить. Поворачиваю голову – Тимур!

Сидит в своей пижаме на полу и вытаскивает меня из коробки. Прижимает к себе и шепчет:

– Мартынчик, Кысинька… Ты чего? Хочешь, я маму позову?..

Тэк-с… Значит, мне все это приснилось? Господи, ну надо же, чтобы такое причудилось! Гадость какая…

Понимаю, что это был всего лишь сон, а на душе чего-то так мерзко, так себя жалко, что и не высказать! Я наспех лизнул Тимура в щеку – ребенок всетаки – и спрашиваю его:

– Ты-то как здесь оказался? Тебе же спать нужно.

– Я и спал, – обиженно отвечает Тимур и кладет меня обратно в коробку. – А когда ты начал кричать, я и проснулся. У тебя задние лапы так тряслись – просто ужас! А передними, ты посмотри, что ты сделал…

Показывает на одну внутреннюю сторону коробки, а она вся в клочья когтями изодрана!

– Ты так жалобно мяукал, – говорит Тимур.

Я уже совсем пришел в себя. Только голова очень болела.

– Ладно тебе фантазировать, – говорю. – Я только Котенком мяукал. И то всего месяца четыре. От силы – пять. А с тех пор…

– Нет, мяукал! – настырничает Тимур. – Я же слышал! Ты спал и мяукал, а я смотрел на тебя и слушал. Может, ты во сне в детство вернулся. У меня так очень часто бывает.

– Может быть, может быть… – говорю. – Мне теперь кажется, что может быть все. А теперь послушай совета старшего – ложись-ка в постель. Ночь на дворе.

Тимур прыгнул к себе под одеяло и говорит мне оттуда:

– Идея! Залезай ко мне в кровать. Тут как раз две подушки. Чего тебе там одному? А то ты какой-то дерганый, нервный. Давай, лезь ко мне.

Я сел, почесал в затылке задней лапой и пошел спать к Тимуру.

Хотел я его было спросить, кто такой "Вагиф" или что это, а он на меня лапу…

То есть руку забросил, придавил меня и сразу заснул. Я покрутился малость и тоже задрых. И больше мне до утра, слава Богу, ни хрена не снилось.

– "Ребята! Когда проснетесь, обязательно позавтракайте. Оставляю вам пять долларов. Надеюсь, хватит. Закончите свои дела, сразу же заезжайте ко мне в участок. Я буду там весь день. Может быть, сумею освободиться раньше, – привезу вас домой на машине. Тим! Не забудь слегка подогреть молоко Мартыну. Холодное не давай – вредно. Мама", – читал мне Тимур записку, оставленную Рут на столе в кухне.

– Она настоящий полицейский? – спросил я Тимура уже за завтраком.

– А ты думал! Будь здоров, еще какой!.. Называется – "сотрудник по связям с общественностью".

– А почему я не чувствую запах оружия в доме? – удивился я.

– Потому что оружие она оставляет на работе. В специальном сейфе. Поедем за ней – я тебе все там покажу. Я в этом участке, знаешь, сколько раз был?!.. Меня там все знают!

Я вспомнил русских милиционеров, немецких полицейских – даже когда они были не в форме, а в обычных шмотках, от них всегда пахло оружием. И я сказал об этом Тимуру.

– Ей не обязательно таскать с собой "пушку", – ответил Тимур. – Она уже год вкалывает специалистом-психологом по общине бухарских евреев нашего района. А там в основном – сплетни. Разборки – редкость. И вообще… Кыся! Кончай жрать, поехали! Нам еще до Нью-Джерси добираться часа два.