Оба рассмеялись: Долгорукий — громко, раскатисто, Чернобылин — почти беззвучно, прикрыв рот концом 6о-роденки.

…Не принял Петр Долгорукого с этим делом, сказал:

— Вот, даст бог, выздоровеет Данилыч, тогда будем и разговоры вести, — а пока — копай дальше!

Болезнь Александра Даниловича протекала бурно. Почти неделю он не приходил в сознание, метался в жару, бредил, просил:

— Отвезите домой!

В конце недели, утром, открыв глаза, он узнал Дарью Михайловну, хотел что-то сказать, но, болезненно сморщившись, схватился за грудь.

— Алексашенька, что ты хочешь, родной? — сдерживая слезы, спросила жена.

Но больной не ответил. Кругом, казалось ему. все было заполнено таким липким, тяжелым туманом, а бока были так крепко скованы острыми обручами, что вымолвить слова было нельзя. А очень хотелось спросить: кто это так тонко кричит «а-а-а-а!»? Долго, пронзительно!.. От этого крика в ушах, в голове нестерпимо звенит… И когда это кончится?!

Потом он очнулся как-то ночью. На угловом столике дрожало пламя оплывшей свечи, свояченица Варвара Михайловна, маленькая, вся в черном, монашеском, сладко всхрапывала, прислонившись щекой к мягкой спинке дивана; голова ее свесилась на грудь, и от этого она, горбатенькая от рождения, казалась еще более жалкой.

И Александр Данилович вспомнил, как несколько лет тому назад так же вот лежал он больной. Варвара Михайловна поила его с ложечки какой-то горькой микстурой, а Петр Алексеевич, сидя у изголовья кровати, поддерживал его своей широкой ладонью под спину. Обращаясь к своему лейб-медику Блументросту, государь отрывисто говорил:

— Что надо, чтобы поднять его на ноги?.. Блументрост хмурился, прохаживался возле кровати, тер свои седые виски.

— Все, что имею, Лаврентий, — поднявшись, подступал к нему государь, — все отдам!.. Подними за ради Христа!.. — И, как бы отвечая на какую-то свою тяжелую думу, с великой горечью добавлял: — Вот ведь хиреют нужные люди, а тунеядцы… как борова!

И голос его сорвался.

Он порывисто отвернулся, отошел в дальний угол, к окну. И такое волнение овладело Александром Даниловичем при взгляде на трясущиеся плечи Петра Алексеевича, что от сердцебиения зарябило в глазах.

Вспомнилось и то…

Когда умер Лефорт, государь говорил — это же памятно всем:

— Были у меня две руки — осталась одна, вороватая, да своя, верная, не изменит…

«А сейчас… — пронеслось в голове у Данилыча. — умираю, и… не приехал! К похитителю казенного интереса… нельзя!»

Сбросил Александр Данилович с груди одеяло, отер ладонью пылающий лоб и сразу почувствовал, как по всему изнывшему телу пошли острые, колючие иглы.

Передвинул голову на край подушки — там не нагрето, прохладнее. Сладостно слабея от свежести, проникавшей до самой глубины наболевшей груди, стал забываться… Беззвучно шептал:

— Вот поднимусь на ноги и… выложу… ему… все, как попу на духу… Выложу, выложу…

Сладко вытянулся и в первый раз с начала болезни крепко, спокойно уснул.

После долгого благодатного сна он с каким-то особенно радостным изумлением огляделся вокруг. Все знакомое, сотни раз виденное — стены спальни, ковры и портьеры, столик, кресла, диван… все, казалось, говорило о том, что он, непременно, непременно поправится.

Так оно и случилось. В этот же день он, полусидя в постели, что-то ел жидкое и тихо, правда, призывая на помощь все свои слабые силы, разговаривал со своими, ощущая непоколебимую уверенность в выздоровлении и в том, что он нужен — крепко нужен, и не только семье.

А через неделю Александр Данилович, уже сидя, одетый, принял Василия Долгорукого, ястребом следившего за ходом болезни.

— Хорошая погодка стоит… — сладко ворковал Василий Владимирович.

— Да, отменнейшая погода.

— Плохо еще чувствуешь себя. Александр Данилович? — с картинной любезностью спрашивал Долгорукий.

— Нет, хорошо.

— Да? — повернулся на каблуках Василий Владимирович. — Тебе лучше теперь?

— Я теперь совершенно здоров. Долгорукий улыбнулся и кашлянул.

— Это неплохо.

У Александра Даниловича мутилось в голове от обиды и ярости. «Могло быть и хуже, — проносилось в мозгу. — Для прохвоста этот еще не так плох. Такие ведь могут и к тяжко больному с допросом пожаловать… Эх, родовитые фарисеи!» Но он сдержался и только сказал;

— Доложи государю.

Железная натура Данилыча обманула врачей. Он поправился. И первое, что сделал, встав на ноги, — поехал с повинной к Петру.

— …Выздоровел Александр Данилович, ходит! — со скромной и даже какой-то смущенной улыбкой доложил Долгорукий царю. И виновато — это у него хорошо получилось — добавил: — Как быть с делом тем, государь?

Петр запер дверь кабинета.

— Читай! — приказал.

— И начал князь читать, — не спеша, с удовольствием рассказывал после Чернобылин со слов Долгорукого. — Однако в продолжение сего чтения стал кто-то стучать в дверь. Государь думал, что то супруга его, и крайне прогневался, но, распахнув дверь, увидел, что это был князь Меншиков.

Впустил его государь. А тот, как только вошел — сразу пал на колени и со слезами начал просить помилования, изъясняясь, что-де злодеи его, Александра Даниловича, все силы прилагают погубить его. Тогда на сие, прежде еще, нежели что-либо произнес государь, Василий Владимирович говорит: «Александр Данилович! Дело твое рассматривал и судил я с членами комиссии, а не злодеи твои; самое дело без приговора нашего обличает тебя в похищении казенного интереса, а посему жалоба твоя крайне несправедлива».

Чернобылин сделал жалкое лицо и заметил веселой скороговоркой:

— Ишь ведь куда начал было Александр Данилович гнуть, куда заворачивать! — Поднял брови. — Мы, по его выходит, злодеи!

И, огладив бородку, снова перешел на размеренный тон.

— Та-ак!.. А Александр Данилович продолжает стоять на коленях. Стало быть, знает, чем взять, чем пронять государя. Ну, и… тронулся государь слезами человека, коего он привык любить-жаловать с детства. Обратился государь к Василию Владимировичу и строго так говорит: «Отнеси-ка это дело к себе, я выслушаю оное в другое время».