Дорога налажена, ровная, гладкая — ни горки, ни косогора, ни изволочка, — скатерть скатертью. Места сыроваты, но грунт хрящевик: хоть мороси день-деньской, хоть ливмя лей — грязей не будет. Гостям незачем ехать до самого Адмиралтейства: почтовый двор, где большей частью справляются ассамблеи, стоит на краю Царицына луга.

За Невой высится крепость со шпилем Петропавловского собора; правее, на Петербургской стороне, биржа, торговые рады, австерия, Троицкая церковь, домик государя, сенат, дома Головкова и Шафирова; на Выборгской стороне громадина госпиталь и… только всего; левее крепости, на Васильевском острове, несколько строящихся домов, сооружаемое обширное здание «Двенадцати коллегий», гостиный двор, таможня, великолепные каменные палаты светлейшего князя Меншикова. А кругом лес, из-за которого виднеются только верхушки ветряных мельниц да мачты галер в Малой Неве.

Прочных зданий было не много: Летний дворец, биржа, почтовый двор да палаты светлейшего на Васильевском острове. Остальные дома строились «пока так», на скорую руку, и представляли большие неудобства, особенно при петербургском климате: крыши, даже в домах знатных людей, протекали, и частенько бывало, что за большими обедами разгоряченные вином гости «охлаждались» крупными дождевыми каплями, падавшими на лицо.

Особенно торопился Петр заселить Васильевский остров. Тем, кому уже были отведены здесь места, запрещено было селиться в других частях города. Вблизи Невы дома должны были строиться понаряднее, «под один горизонт», а перед фасадами устраивать гавани.

Меншиков «лютовал».

— Промахнешься, — делились друг с другом чины полицейские, — светлейший граненым сделает!.. У него живой рукой это сейчас. Только стружки тогда подбирай! — Вздыхали, кряхтели. — Жив, смерти боится! Н-да-а, необыкновенную скорость на руку начал оказывать князь!..

После смерти Алексея отношение государя к светлейшему заметно улучшилось. В 1719 году князь вступил в должность президента Военной коллегии, был пожалован чином «контрадмирала белого флага». Правда, тут же была назначена новая комиссия для расследования «беззаконных сделок, лихоимства и самоуправства» его, Долгорукого и Апраксина, однако…

— Что же мне с тобой делать? — спрашивал Петр, шевеля бровями. — Бить?.. Уже бил нещадно!.. Голову отрубить?.. И отрублю!.. Ты этого хочешь? Э-то-го! Казнокрад! — бешеным шепотом выдыхал государь, замыкая двери на ключ. — Та-ак!.. Та-ак, проходимец!..

Но…

В этот момент Екатерина начинала осторожно постукивать в дверь:

— Петруша!.. Петрушенька!.. Отопри, дорогой!

Такие строго келейные внушения обычно заканчивались примирением.

Кроме прежних заслуг, чистосердечного раскаяния и заступничества Екатерины в таких случаях выручала Меншикова из беды и царская дубинка, отводившая грозу, готовую разразиться над головою светлейшего.

А «умалению» денежного штрафа в тот раз помогло «покаянное» письмо Александра Даниловича. В этом письме он подробно перечислил все полученные им «презенты и барыши». «И хотя оные доходы составляют сумму немалую, — докладывал он государю, — но за расходами моими, которые я употреблял ради чести Вашей на содержание моего дома и в презенты и на пропитание больных и раненых драгун и солдат, едва что осталось».

Александр Данилович признавался:

«Из канцелярии моей на Москве и в походах, на мои собственные нужды держаны деньги из Вашей казны, но правда же, что и мои собственные деньги браны и особливо на Ваши расходы держаны».

Петр мялся, досадливо крякал, но, вынужден был на многих счетах, представленных Александром Даниловичем в свое оправдание, делать пометы: «скостить», «счесть», «списать».

На другой день Данилыч докладывал Петру как ни в чем не бывало:

— Неправд и коварств, государь, при отправке людей в Петербург еще зело много творится.

Петр, уставившись в одну точку, в суровом и грустном раздумье глухо бормотал, как во сне: Вот умру — все к черту пойдет!

Меншиков смотрел на него пристально, жадно и говорил убежденно:

— Нет, не будет сего, государь! Пока жив! — прижимал руки к груди. — Все силы и кровь отдам делу сему!.. А то, что думаешь обо мне, — бормотал, пересиливая себя, — так… на каждом же грехов как на черемухе цвету!.. Заслужу, государь!..

Сгорбившись, закрывши глаза и пощипывая левой рукой темный седеющий «ус котский». Петр сидел, покачиваясь… Потом вымолвил:

— Древние мудрецы говорили: «Старайся быть таким, каким казаться хочешь». — И, помолчав, прибавил: — А начальство над партиями надо поручать добрым отставным дворянам да приказчикам, выбранным от крестьян. — Понял? — Встал, сдвинул брови и строго, быстро как по-писаному, заговорил: — Купцов, которые еще не высланы в Петербург, не отправлять; тех, кои не обзавелись домами и не производят торговли или ремесла, выслать отсель на прежнее жительство. Также уволить от жительства в Петербурге тех дворян, кои имеют не более ста дворов и здесь еще не осели… Богатым выезжать отсель в свои деревни дозволить, но… не долее, как месяцев на пять. Помолчал.

— Слышал, — пытливо взглянул в глаза генерал-губернатору, — зело сторожишь ты, генерал-полицмейстера? Добро, добро!.. Так и след!.. Чтоб по струнке ходил!.. Улицы и переулки в сухости и чистоте сохранять. Замечу грязь, вонь — берегитесь!.. На проезжих дорогах и у мостов шалашей и черт те каких балаганов не строить!.. Пакость! Столи-ица! — значительно поднял указательный палец. — Это помнить надобно!.. А торговцам накрепко заказать, чтобы цен самовольно не поднимали, ничем вредным для здоровья не торговали, под опасением… — подумал минуту, тряхнул головой, — за первый раз — кнута, за второй — каторги, а в третий раз — смертной казни.

— Слушаюсь, государь!

И строгости в столице усилились вдвое.

Санкт-Петербург — новый город-порт, город большой притягательной силы для людей, порвавших с дедовскими традициями, ищущих свежего, стремящихся укреплять старательно насаждаемые Петром новые традиции товарищества и дружбы, взаимной помощи и поддержки. Но тем резче выступали на молодом, крепнущем теле Санкт-Петербурга отдельные болячки — неприглядные проявления старого быта. И Петр, ревниво следя за чистотой и здоровьем своего «Парадиза» — этого милого его сердцу дитяти, требовал суровой расправы с нарушителями порядков, установленных в новой столице.