— Ущити, государь, порадей о холопах твоих… Заели домашних наших нуждишки. Мы здесь при твоем деле, а там без нас… Без хозяина-то, известно, дом сирота. Потому, государь, и с принудкой работаем — душой неспокойны. Сам видишь…

Петр знал, что «заедают нуждишки» не только родственников вот этих согнанных в Воронеж крестьян. Он сделал многое для того, чтобы выжать из народа последнее. Но он был непоколебимо уверен, что это необходимо, что, поступая так, он содействует благу Отечества, что, поступая иначе, он лишил бы Отечество этого блага. И, слушая посланцев от артелей, выкладывавших ему, государю, «нуждишки» свои, он чувствовал только одно: значение и силу того нового, во имя чего он так напрягает народные силы. Пусть везде народ угнетают поборы — это он знает и до этого доберется, но в свое время, пусть везде крестьян пока что волочат-убыточат уездные ярыжки, воеводы, помещики… Но сейчас нужны корабли, сейчас нужно немедля убрать все, что мешает их строить!

И главный бас, коптейн Петр Алексеев, поняв, что действительно если так, то ни угрозами, «ни боем от работных людей толков не добьешься», решил:

«Накрепко кому надлежит указать, что с тех семей, кто из мастеровых мужиков у государева дела стоит, впредь особых поборов не брать, а брать токмо то, что положено по указам. А ежели воеводы и помещики зачнут умалять государево дело и не по указу станут взыскивать, истязать, волочить-убыточить сродственников его работных людей, то будут сами они взысканы накрепко».

И растолковали артельным старикам, что-де разослан всем людям начальным царский указ, чтобы они семьям государевых работных людей утеснений никаких не чинили, под страхом великого наказания.

После этого дело пошло веселее.

А у Александра Данилыча спорее всех, ладнее, чем у лучших десятников — у Аники Щербакова, Саввы Уварова, и, пожалуй, даже лучше, чем у Скляева Федосея… Аника — тот прост. Во всю щеку румянец разгарчивый, парень здоровый, кровь с молоком, сам норовит за всех в своем десятке работать. Савва Уваров — тот все «со господом» делает, сядет верхом на бревно, закусит нижнюю губу, а желтоватые глаза ничего не выражают, кроме не то покорности, не то грусти; густые русые брови устало приподняты, будто несет парень искус какой, обет или послух: де на все воля божья, — терпи! И десяток у него весь такой подобрался: все на манер угодников суздальского письма, как на подбор, клинушками бороденки, длинноликие, тонконосые. Работал этот десяток не плохо; добротно, истово, но не споро. Уж очень ладили долго, по семь раз отмеряли, — по пословице, — пока раз отрежут.

Федосей Скляев работал толково, отлично, но все равно против Данилыча и у него не то получалось. У Скляева и толково, и ладно, и чисто, и споро, — слов нет… А вот, как Петр Алексеевич прикажет что-нибудь на урок сделать, Данилыч оставит Скляева непременно. Что Федосей умом — Данилыч сметкой берет; что тот мастерством да искусством — этот проворством да шуткой-побаской. С прибаутками впереди всех идет — и с топором, и с теслом, и с конопатью, и с смоленьем, и с молотом. Скляев с прилежанием да исправностью — Данилыч со звоном, с блеском да с лихостью. И все норовит быть у всех на виду, выше всех заберется, — ловкий, смелый, красивый. — последнюю скрепку вобьет!.. Н-на, гляди!.. Любо-два!..

И ладонью прихлопнет:

— В-вот как у нас!..

Помимо всего. Данилыч был у Петра чем-то вроде доверенного. Не раз собирал десятников, подражая Петру, говорил:

— Выручать надо… Спорее работать… Если к лету турок не устрашим большим флотом, миру не быть.

Повседневное общение в трудах, в горе и радостях устанавливало известную близость отношений между Петром и его товарищами по работе, бывшими волонтерами. На его глазах птенцы росли, крепли, расправляли крылья: работали дружно, не за страх, а за совесть. Понимали: не работай так — все начинания государя прахом пойдут. Работали лихо, сноровисто, горячо, невзирая на большие препоны, которых хватало с избытком.

Помимо недостатка инструмента, материалов, припасов, харчей, устроенного жилья, сильно мешали успешной работе и лютый мороз, что никак не сдавал, и пронзительный ветер, что, раз повернув с севера, так и остался — свистел день и ночь, по целым неделям.

Спали и десятники и рядовые работные люди на нарах, вповалку; бывало, неделями и те и другие сидели на сухарях да капусте; тесали двое-трое посменно одним топором… И дело, вопреки всем препонам, вершилось, как надо.

Дошел и до Константинополя слух об успешном строительстве на Дону и в Воронеже военных судов, но турки мало о том беспокоились. Они были твердо уверены, что большие суда не могут выйти из Дона — неизбежно застрянут в его мелководных илистых гирлах.

Петр, лично ознакомившийся с фарватером Дона и составивший подробную лоцию его устья, был уверен в обратном.

Позднее он блестяще доказал неосновательность расчетов турецких моряков.

В марте внезапно скончался Франц Яковлевич Лефорт, Почувствовал он себя плохо после немецкой масленицы.

Исключительно весело и особенно шумно он ее проводил…

Зашалило сердце. Слег в постель и… уже больше не встал. Когда Петру доложили об этом, он застонал, схватился за голову.

— Друга моего не стало! — воскликнул. Обвел присутствующих помутившимся взором.

— Один он был мне верен! Слышите, вы!.. — И поник головой, закрыв руками лицо. — На кого теперь могу положиться!..

Криво, растерянно улыбаясь, вскочил, торопливо зашагал взад-вперед, от двери к окну. Вдруг остановился среди комнаты, отвернулся — плечи и голова тряслись, — не оборачиваясь, резко махнул ладонью назад:

— Уходите!

В тот же день, не наказав ничего, он уехал в Москву; проститься с покойным другом, проводить в последний путь. Данилыч остался в Воронеже.

Сильно привязан был Петр к Францу Яковлевичу. Хорошо было с ним попировать, пошутить, никто лучше его не умел танцевать, никто не носил с такой ловкостью парика, мундира, шпаги…

Данилыч, как умел, перенимал в свое время манеры Лефорта, его щеголеватость, тон, обходительность. Как правило, с подражанием получалось неплохо. Исключения — отдельные промахи — были редки. Случилось как-то, например, что Петр застал Данилыча танцующим при шпаге. Досталось тогда! Но не всякое же лыко в строку, «кто царю не виноват, кто бабе не внук?» — как любил говорить сам Петр Алексеевич.