«Умер Франц Яковлевич, — размышлял Данилыч, уткнув подбородок в обшлаг. — Будем спускать корабли, пировать, из пушек палить, а его не будет. Его, в таких делах самого главного закопёрщика!.. Лежит он небось сейчас важный, в парадном адмиральском мундире… А может быть, как всегда, улыбается? — Потер лоб, уставился в одну точку. — А таки попил винца покойный в жизни своей! Таки и поел всласть, и погулял вволю… Но и только всего… Надо дело говорить: да, вот и… только всего от него было толку, что умел он блеснуть…»

С большой горестью хоронил Петр Лефорта: шел за гробом до самого кладбища; обливался слезами, слушая надгробное слово пастора, восхвалявшего заслуги покойного: прощался с таким сокрушением, что вызвал крайнее удивление присутствовавших на похоронах иностранцев.

Зато и пошел после слух, что Петр — «сын Лаферта да немки беззаконной», подкинутый царице Наталье.

Весной 1699 года в Воронеже был построен громадный флот, предназначенный к походу в Азовское море: 86 военных судов, на которых 18 линейных кораблей были вооружены от 36 до 46 пушек каждый.

Генерал-адмиралом Петр назначил Федора Алексеевича Головина, а общий надзор за состоянием флота поручил вице-адмиралу Корнелию Ивановичу Крюйсу. Сам Петр принял на себя командование кораблем «Апостол Петр». Данилыч находился при нем.

Тронувшись из Воронежа 27 апреля, эскадра в середине мая пришла под Азов. Здесь Петр внимательно осмотрел все вновь возведенные укрепления. Многие после этого пришлось подправить, доделать…

В Азовское море эскадра вошла в середине июня. Дождавшись крепкого западного ветра, поднявшего воду в гирлах реки, Петр с искусством опытнейшего лоцмана вывел все корабли один за другим из устья Дона в открытое море.

— Турки твердили, что мелководные донские гирла для больших судов непроходимы, — говорил Петр, обращаясь к иноземцам — вице-адмиралу Крюйсу и командору «Крепости» Памбургу. — Для кого непроходимы?! — вскрикнул, махнув рукой назад, за корму. — Вон они где остались! — Осклабился и, словно отсекая воображаемые препятствия ребром своей громадной ладони, добавил: — Для русского солдата и матроса все проходимо!.. Так и запомните, господа! И впредь так считать!..

Деликатно улыбнувшись, Крюйс и Памбург щелкнули каблуками:

— Есть так считать!

У Таганрога была проведена последняя подготовка к морскому походу. «Принялись за килевание, конопачение и мазание кораблей с такой ревностью и с таким проворством, — писал Крюйс своим землякам, — как будто на адмиралтейской верфи в Амстердаме. Его Величество изволил сам работать неусыпно топором, теслом, конопатью, молотом, смолою, гораздо прилежнее и исправнее старого и хорошо обученного плотника».

— Старая-то боярская спесь да лежебочество ныне под время подведены! — кричал Алексашка, работая рядом с Петром «на самом верху». — А теперь времени, мин херр, не видать… Теперь кипит… Еще что уварится, пока время-то устоится!..

— Подмалевывай, крась! — поощрял его Петр. — Надо керченскому паше наш товар лицом показать.

Залюбовавшись неоглядными морскими просторами, что играли в глазах — мельтешили, блестя, шевелясь под лучами невиданно щедрого солнышка, не утерпел-таки Петр, чтобы не провести возле самого Таганрога «поучительную баталию, или забавный бой»…

Вволю поманеврировав, эскадра отплыла в дальнейший путь и 18 августа пришла под Керчь «с пальбой из всех пушек в знак приветствия».

Зачем пришел столь большой караван? — воскликнул перепуганный насмерть турецкий паша, наместник султана в Керчи.

— Для провожания к вашему султану посла от его пресветлого величества нашего государя, — ответили ему русские люди.

Паша объявил, что пропустить чужестранный корабль в Черное море он не может никак.

— Оттоманская порта, — говорил он, — бережет Черное море, как чистую и непорочную девицу, к которой никто прикасаться не смеет…

— Тогда, — передал ему Головин, — пройдет не один корабль, а весь караван. Мы проводим своего посла всей эскадрой.

Что оставалось делать паше?

Перед самой крепостью на внутреннем рейде мерно покачивались на пологой волне боевые русские суда.

Цепью, почти в кильватер друг другу, так, чтобы в любое время можно было «ветер схватить», вытянулись девять линейных сорокапушечных кораблей; вправо от флагмана «Апостола Петра» бросила якорь сорокашестипушечная «Крепость» с русским великим послом на борту, за ней, ближе к проливу, — две галеры, яхта, два галиота, три бригантины.

Четыре морских струга атамана Фрола Минаева с пятьюстами отборных донских казаков встали под самым керченским берегом.

За высокой резной кормой флагмана полоскался огромный андреевский стяг, на грот-мачте реял вымпел генерал-адмирала «воинского морского корабельного и галерного каравана предводителя и правителя, ближнего боярина и славного чина святого Андрея Первозванного кавалера, Федора Алексеевича Головина».

— После всего этого, — говорил Крюйс, широким, выразительным жестом обводя внушительный строй русских боевых кораблей, — запрет наместника султана в Керчи выглядит поистине жалким.

Петр широко улыбался.

— Да, ловко, мин херр, мы этого пашу в угол приперли, — обращался Данилыч к нему. — Теперь как пить дать пропустит он «Крепость» до Цареграда. Виляй не виляй, а раз этакая морская сила в гости пожаловала, — мотнул в сторону кораблей, — тут уж… знай честь, утирай, паша, бороду!

— Не иначе, — соглашался Петр. — Похоже, что мы все лазейки паше теперь разом прикрыли!

Оба они, стоя на юте «Петра», любовались необъятным простором, меняющим краски перед закатом: море из зеленовато-голубого переходило в резко-синее, бледное, чистое небо загоралось ярким предвечерним румянцем. Серебристые легкие волны ластились к борту.

— Хор-рошо, мин херр! — с тоской, из глубины нутра, выдавил Алексашка.

— И не говори, — вздыхал Петр, глядя на синюю ширь, вольно и спокойно лежавшую среди покатых гор, окружающих бухту. — Век бы глаз не сводил!..

Легкий, свежий ветерок с прибрежья нежно перебирал локоны парика, ласково водил ими по щекам, подбородку Данилыча; море отражалось в его глазах, и от этого они становились еще голубее; томная поволока придала им какое-то таинственно-мечтательное выражение. Он упивался близостью к морю, жадно всматривался в его прозрачную глубину и… все время оглядывался на корабли… Здесь, на море, они выглядели не такими громоздкими и неповоротливыми, как на Дону, — казались тоньше, красивее, как картинки, вставленные в богатую раму.