Вид у нее был такой, что когда Александр Данилович вошел вечером в ее комнату, он испуганно бросился к ней:
— Дашенька, ты больна, дорогая?
— Нет, нет, я не больна, — успокаивала его Дарья Михайловна, — я только волновалась очень… Я хотела, чтобы ты скорее приехал домой, — торопливо лепетала она и, не в силах удержаться более, упала к нему на грудь, разрыдалась.
Он дал ей выплакаться. А когда Дарья Михайловна успокоилась, прямо спросил, что ее взволновало: уж не письмо ли государя с обвинением его в лихоимстве?
— Да!.. Там такое прописано…
Говоря, она держала руки Александра Даниловича в своих. И в эту минуту почувствовала, что прежде покорные и мягкие его руки вдруг сжались и сделали движение, чтобы высвободиться из ее рук. Улыбка исчезла с его лица, синева глаз потемнела, заволоклась.
— Вот видишь, — грустно сказала Дарья Михайловна, прервав начатую фразу. — Лучше бы мне не говорить об этом письме…
— А ты веришь тому, что написано в нем? — строго спросил он.
О нет, конечно, она ни одной минуты не верит этому, но ее волнует и пугает, что он, ее, Алексашенька, окружен врагами, злыми завистниками, которые не останавливаются ни перед какой клеветой. Она знает и верит в его правоту, но вражеские происки ее сильно пугают. Она вполне, вполне верит в него, но она хотела бы, чтобы он был с нею более откровенен, — ведь у нее от него нет никакой тайны, нет ни одной мысли, которую бы она пыталась скрыть от него, и ее мучит сознание, что он, Алексашенька, может быть, не все говорит ей, боясь ее огорчить и расстроить…
Александр Данилович внимательно смотрел на жену, улыбаясь, и в этой улыбке было что-то злое, почти жестокое.
Ну да, у нее строй мысли, как у всех женщин ее круга, как у людей, выросших в богатстве и холе, не привыкших бороться за жизнь, не знающих, какие страшные усилия должен делать «худородный», даже недюжинный, пусть даже «семи пядей во лбу», для того, чтобы выбиться со дна на поверхность. Он знает хорошо высокие, благочестивые заповеди таких «чистых» людей… Да, он брал «посулы», «подносы». Но ведь все эти «чистенькие», все так и делают. И никто им этим не тычет в лицо!.. Почему же им это можно? Какие же они имеют на это права?..
Пусть она посмотрит, что он сделал для отечества своего! Сколько отвоевал! И сколько построил!.. Новые города, крепости, верфи, заводы!.. Что он присвоил? Это же самые малые из малых остатков того, что он создал для государства!
— И все же это воровство, это грабеж, который ты вынужден скрыть от других! — возбужденно протестовала Дарья Михайловна. — Сказано бо есть: «Не укради!».
— Значит, по-твоему, надо стать в стороне, уступить дорогу Голицыным, Долгоруким! Де милости просим! Пользуйтесь, дорогие, готовеньким!..
Нет, Александр Данилович не согласен с таким рассуждением. Он находит, что в конце концов, все богатства стоят друг друга. Взять богатства тех же Шереметевых, Голицыных. Долгоруких. Кто же не знает, что Борис Петрович, к примеру, всю Ливонию обокрал? А?.. И всегда так бывало — всегда накопления родовитых сопровождались лихоимством и прямым грабежом. В конце концов, он в своих поступках не видит ничего необычного, ничего страшного…
— Нет! — неожиданно храбро наступала Дарья Михайловна. — Своим владей, а чужим не корыствуйся!
— Ты им это скажи! — отбивался Александр Данилович, тыча в пространство за собой, большим пальцем. — Им, а не мне!
Кто-кто, а он-то, Меншиков, знает, кому нужно, кто спит и видит оклеветать, оплевать «худородных», стоящих под высокой рукой государя. Между родовитыми, что у власти стоят, и теми, что, злобно притихнув, отвернулись от государственных дел, — молчаливый сговор: очистить государству ниву от «плевел». Ибо только они, родовитые, бескорыстны и неподкупны, не то что иные из «подлых» людей… Так они думают. И ох как хотят, чтобы так же думал и государь. А у самих испокон веков рыла в пуху — все в их родах, до единого, хапали, хапали… Чья бы корова мычала…
С ужасом чувствуя, что, несмотря на жуткие признания, сделанные Александром Даниловичем, она по-прежнему любит его, по-прежнему вся, всем сердцем, принадлежит только ему одному, Дарья Михайловна всплескивала рукам и. обращаясь к иконам, звучно шептала:
— Боже, спаси его от рук ненавидящих, избави от козней врагов!
И перед Петром Меншиков пытался оправдываться: писал ему, что «в драке, мин херр, волос не жалеют», — может быть, и брались у поляков «какие безделицы», на войне не без этого…
«Что ваша милость пишете о сих грабежах, то безделица, — отвечал ему Петр, — и то не есть безделица, ибо интерес тем теряется в озлоблении жителей».
Только Екатерина, всегдашняя заступница Александра Даниловича, спешила успокоить его.
«Доношу Вашей Светлости, — писала она ему тайком от Петра, — чтобы Вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, еже со стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт по-прежнему в своей милости и любви Вас содержит».
У нее и в мыслях не было, какую плохую услугу она оказывает такими письмами своему старому другу, сколь вредны для неге подобные утешения.
Турки не могли примириться с потерей Азова. Воронежский флот, способный в любое время выйти в Черное море подойти к их столице, внушал им серьезные опасения. В Константинополе даже строили проекты засыпать Керченский пролив, чтобы таким образом запереть в Азовское море русские корабли.
Подстрекательства Карла, по расчетам Петра, неизбежно должны были вызвать войну Турции с Россией, поэтому он потребовал от султана: или выдачи Карла, или, по крайней мере, высылки его из турецких владений.
Опасения Петра подтвердились. В ответ на его требование о выдаче или высылке Карла Турция в ноябре 1710 года объявила России войну.
Славяне, населяющие Молдавию и Валахию, — потомки уличей, тиверцев, что — «сидяху» на Днестру, если «до моря», и «словени», кои «по многих же временах», — как отмечено в летописи, — «сели суть по Дунаеви», — все они, находясь под властью турецких поработителей, извечно тяготели к России.
Приняв это все во внимание, Петр предложил князьям Молдавии и Валахин оказать ему помощь в войне против Турции. Князья обещали. И вот, рассчитывая на это, а также на помощь польского короля, Петр с сорокатысячной армией весной 1711 года двинулся на Дунай.