– А Томку оставил? – гневно возразил дворник Захар. – Сплетница ты, Зейнаб. Наверное, все сплетни в горбу своем таскаешь. Что-то он у тебя вырос.

Захар очень не любил тетку Зейнаб. И когда подметал двор, мусор сгребал к ее крыльцу. Может быть, так получалось, а может быть, и специально, не знаю…

Услышав замечание Захара, тетка Зейнаб устроилась поудобнее: набросила на колени платок, чтобы не простудиться, положила локти на перила – и, подперев голову кулаком, начала проклинать Захара. По-азербайджански. А для тех, кто не знал азербайджанского, например моя бабушка, она все повторяла на русском языке… Ее подруга Марьям, та самая, что продавала вонючее хаши, знала тоже оба языка, поэтому она следила, чтобы перевод был правильный. И исправляла, когда надо…

Остальные соседи сидели каждый на своем крыльце, лузгали семечки, а кто вернулся с работы – обедал, и все вместе слушали подруг. Зейнаб ругалась так громко, что моя собака Дезик спряталась под лестницу, а Дезик считался храброй собакой…

Захар продолжал подметать двор, протаскивая мусор от ворот к крыльцу тетки Зейнаб, что, конечно, не могло быть ею не замеченным. Дворник делал вид, что не слышит Зейнаб. Правда, время от времени он отставлял в сторону метлу и разводил руками, показывая всем, что сказанное женщиной – чепуха и чистый вымысел. Лишь когда Зейнаб, разобрав достоинства всех ближайших родственников дворника, принялась за двоюродного дядю, который жил в Ленкорани и считался долгожителем – об этом даже писали в газете, – только тогда Захар не выдержал. Он отбросил метлу и, глядя в сторону нашего крыльца – Захар был косой и когда смотрел в сторону, то видел все, что делается прямо, – начал медленно подниматься по ступенькам к тетке Зейнаб. Тетка завизжала… Спрыгнуть вниз она боялась, а прошмыгнуть мимо Захара не решалась…

Соседи вмешиваться не хотели, потому как все понимали, что Захар поступает справедливо. И таким людям, как Зейнаб, полезно иногда дать по шее – почти о каждом она разносила какую-нибудь сплетню. Ее лучшая подруга Марьям тоже решила не встревать: от Захара зависело – будет ли она торговать своим хаши во дворе или Захар прогонит ее на улицу Полухина, за границу своего участка… Так что Зейнаб осталась с рассвирепевшим дворником лицом к лицу.

Соседи придвинулись ближе к перилам. На крыше смежного дома уже появились первые зрители. Они деловито расселись, свесив ноги в наш двор, и напоминали птиц, что слетаются к водосточному желобу… Многим нравилось быть свидетелями, когда придет участковый. Или, как тогда называли, очевидцами… Мне помнилось, не было отбоя от очевидцев, когда проводилось дознание, кто стащил у Фатуллаевых ветхий дырявый палас. Мы-то, мальчишки, знали, что описания эти далеки от истины, ибо палас стащили мы сами – не на цементном полу же нам сидеть в школьном подвале, куда мы частенько пробирались на наши нелегальные сходки. Весной, когда стало тепло, мы вернули палас: снесли и повесили на веревку, как он висел пять месяцев назад. Старик Фатуллаев очень огорчился: он никак не мог избавиться от этого рассадника моли, а шум тогда поднял из принципа…

Единственно на кого в столь критической ситуации могла рассчитывать бедная Зейнаб, это на мою бабушку. Только бабушка имела влияние на дворника и не любила быть в роли очевидца. Все это знали.

Но бабушка смотрела под арку дома, где в воротах появилась девушка-почтальон, одна из тысяч беженок, что ночевали на бульваре, дожидаясь своей очереди на красноводский пароход. Ее очередь, видно, была не близко, и девушка днем разносила почту: после двенадцати – газеты, ближе к вечеру – письма. Девушка работала всего неделю, и пока ее никто не боялся: она не успела еще принести ни одной похоронки. А многие даже на нее молились, считая, что у девушки легкая рука. И хотели, чтобы она подольше не уплывала в свой Красноводск. Ей делали подарки – то платок, то подержанное платье или что-нибудь из крупы.

И сейчас на ней было подаренное выцветшее на солнце платье и подаренные туфли со стоптанными каблуками. Волосы девушки, светлые, длинные, были на затылке собраны в пучок и перевязаны лентой, отчего лоб ее казался очень высоким и бледным. Почту она держала в большой корзине…

Теперь ее уже заметили все соседи. Появление почтальона было важнее свары, затеянной горбатой Зейнаб…

Девушка остановилась посредине двора и спросила мягким, непривычным для нашего уха голосом:

– А хде проживают храждане Адихезаловы-е?

Ей указали. Девушка поднялась на крыльцо. Постучала. Дверь приоткрылась, и в проеме появилось Томкино лицо. Почтальон протянула ей желтовато-серый конверт с черными типографскими буквами и, сойдя со ступенек, быстро пошла к воротам.

Двор наш притих.

Зрители на крыше не расходились в терпеливом ожидании. Казалось, что веревки, на которых развешивают белье, сейчас всех нас связали в единый тугой узел. Даже мой пес Дезик сидел тихо под лестницей – собаки обычно чувствуют беду, я где-то читал…

Дворник Захар повернулся спиной к Зейнаб и смотрел на зеленое, с облупившейся краской, крыльцо Адигезаловых…

В наступившей тишине лишь слышались причитания и бормотания Зейнаб. Но они уже не относились к Захару, все это понимали, да никто к ним и не прислушивался. Все, как и Захар, смотрели на зеленое крыльцо.

Удивительно, какой напряженной бывает тишина. Словно сам воздух – прозрачный, бесцветный воздух – состоит из грубой бесформенной глыбы, в которую не то что руку – соломку просунуть невозможно, взгляд от которой отскакивает, не проникая…

Томка вышла на крыльцо.

Ее худое лицо было искажено гримасой. Можно было подумать, что она плачет. Или смеется. Или сдерживает улыбкой слезы. Подумать можно было что угодно. А вот глаза ее сияли, это точно. Я никогда не видел, чтобы у человека так блестели глаза…

Она подняла руку с зажатым в пальцах конвертом. Показала его всему двору. Молча… Все знали, что означает этот серый фронтовой конверт. Когда его приносили кому-нибудь из соседей, даже из далеких домов приходили люди, чтобы поплакать со всеми, сказать доброе слово. О покойниках всегда говорят добрые слова…

Томка положила конверт на перила и принялась спускаться по ступенькам… Ее прямая спина сейчас была вытянута, лишь лопатки выпирали острыми углами навстречу друг другу, словно пытались прорваться сквозь старое платье…

Она шла через двор, отбрасывая носком круглые глупые камни, оставленные на асфальте после нашей обычной игры.

Ее маленькая голова была высоко поднята…

Столько лет прошло с тех пор, но почти всегда, когда я вспоминаю наш старый двор, я вижу Томку, идущую по его битому, продавленному асфальту и отбрасывающую туфлями круглые камни.

По утрам солнце прокладывало вдоль улиц желтые дорожки с серыми узорами теней…

Я сидел на каменной ступеньке и мечтал, кого бы обмануть.

Из ворот нашего дома вышла тетка Марьям. Она тянула за собой тележку с двумя огромными пустыми бидонами.

– Марьям-ханум, у вас деньги упали!

Женщина обернулась и посмотрела на тележку, на желтую солнечную дорожку.

– Первый апрель – никому не верь! – заорал я.

– Чтоб твоя мать не успевала выписывать тебя из больницы, – проворчала женщина, продолжая вытаптывать тележкой солнечную тропинку.

– Если я не найду Дезика, я выбью вам стекла и позову милиционера! – крикнул я в сутулую ее спину.

– Дезик-мезик… Из-за паршивой собаки всю улицу поставил на голову…

Тетка Марьям ухватила за рукав какого-то прохожего, седого мужчину в галифе и домашних шлепанцах, и показала на меня пальцем:

– Посмотрите на его лицо! Разве это лицо? Это морда маленького шакала, честное слово!

Прохожий посмотрел на меня, потом на тетку Марьям и выдернул свой рукав из цепких пальцев женщины:

– Какое мне дело! Я иду за хлебом, какое мне дело…

Я так и не понял – нашел он во мне сходство с маленьким шакалом или нет…