Русские самолеты, хотя и появились, вреда Кеслингеру тоже не нанесли. Пятерка неуклюжих ТБ-3 прошла над лесом в нескольких километрах правее дороги, и их тут же сожгли налетевшие «фокке-вульфы». Когда бомбардировщики, пылая и разваливаясь, падали на деревья, водитель Кеслингера, совсем молодой доброволец из Хаммельна по имени Йозеф, победно вскрикивал, после чего каждый раз извинялся:

— Простите, штурмбаннфюрер…

Кеслингер добродушно похлопал его по плечу и угостил сигаретой. Йозеф чрезвычайно гордился, что его имя совпадало с именем самого доктора Геббельса. Даже в кабине, на приборной доске, имелся вырезанный из журнала и заботливо прикрытый кусочком плексигласа портретик министра пропаганды. Штурмбаннфюрер некстати вспомнил увиденную во взятом Минске русскую карикатуру: Геббельс в виде злобной обезьянки. Очень похоже, подумал тогда Кеслингер, а сейчас представил, что случилось бы, попадись эта карикатура Йозефу.

Пообедав — Дитрих, как всегда, оказался непревзойденным поваром штурмбаннфюрер выпил-таки рюмочку своего гренобльского коньяку и подумал, а почему бы не пригласить русского на импровизированный концерт. Не для солдат же играть… Даже Дитрих гораздо более подходил в качестве адъютанта, нежели благодарного слушателя.

Поэтому штурмбаннфюрер распорядился привести пленного. Генерал выглядел отдохнувшим, на ногах его появились сапоги. Правда, немецкие — его собственные найти оказалось невозможно.

— Присаживайтесь, Силантьев, — предложил Кеслингер. — Как вам обед?

— Благодарю, очень вкусно.

— Готовил мой адъютант, шарфюрер Дитрих.

Ограниченный, но верный человек. Любите музыку, генерал?

— Люблю.

— Не возражаете, если я немного поиграю?

Мне нужен слушатель.

— Разумеется. Хотя согласно глупым заблуждениям, русским свойственны только гармошка и балалайка, — улыбнулся генерал. Улыбка сделала его лицо еще более молодым, и Кеслингер в очередной раз усомнился, тот ли он, за кого себя выдает.

— Шопен? Бетховен? — осведомился Кеслингер.

— Лист, если можно, — попросил Силантьев. Штурмбаннфюрер хмыкнул и заиграл.

Генерал слушал вдумчиво, как человек, понимающий и любящий классику. У Кеслингера уже давно не было слушателей вообще, а Силантьев явно оказался не самым плохим… Когда штурмбаннфюрер взял последний аккорд, генерал неожиданно сказал:

— Вы позволите мне?

— Что? — не понял Кеслингер. — А-а… Вы умеете? Извольте.

Генерал сел на табурет, вздохнул, зажмурил глаза и заиграл. Он играл Грига, «Песню Сольвейг», в переложении для фортепиано. Кеслингер считал себя очень хорошим пианистом и слышал добрый десяток еще лучших, но это… Слов для описания игры Силантьева у штурмбаннфюрера просто не было. Сказать, что он играл, как бог — значило промолчать. Старый разбитый инструмент, практически не настроенный, рождал кристально чистую мелодию, сам Григ упал бы на колени, случись ему услышать это.

Кеслингер даже не заметил, что генерал доиграл до конца. Несколько минут в комнате висела тишина: штурмбаннфюрер стоял у стены, прикрыв глаза, а Силантьев задумчиво тер щеки с проступившей реденькой щетиной.

— Сыграйте еще, — попросил Кеслингер, не открывая глаз. — Вы великий мастер, герр генерал. Где вы учились?

— В Москве. В музыкальной школе, — равнодушно сказал Силантьев. — Еще? Пожалуйста.

На сей раз произведение было принципиально иным: рвущие сердце аккорды, до которых и додуматься-то мог далеко не любой пианист, нарочитая атональность.

— Шнитке, — произнес Силантьев, не переставая играть. — Альфред Шнитке. Немец, кстати. Правда, русский немец.

— Шнитке? — Кеслингер открыл глаза. — Не слышал. Он жив?

— Жив?! — Силантьев усмехнулся. — Я думаю, он еще не родился. Или родился совсем недавно и даже не умеет играть на пианино.

Он оборвал свою странную мелодию.

— Я не понимаю вас, генерал, — нахмурился Кеслингер. — Что за шутки?

— Я не шучу, — генерал пристально посмотрел на Кеслингера, и штурмбаннфюрер понял, что он действительно не шутит. — Ни слова шутки. Великий композитор двадцатого столетия Шнитке еще не написал эту вещь.

— Э-э… Если я вас правильно понимаю… —  начал было Кеслингер, но Силантьев перебил его:

— Послушайте, штурмбаннфюрер! Давайте говорить начистоту. Я нахожусь в значительно более выгодном положении, нежели вы, потому что я знаю будущее, а вы — нет. Конечно, я не знаю, что случится конкретно с вами и со мной. Но я знаю судьбы наших народов, судьбы наших стран.

Кеслингер молча смотрел на русского. В ином случае он не позволил бы пленному, пусть даже и генералу, разговаривать с собой в таком тоне. Но сейчас позволил. Возможно, виной тому была «Песня Сольвейг», возможно странные вещи, которые говорил русский, но Кеслингер слушал, не перебивая.

— Я считал себя знатоком истории второй мировой. Особенно ее первых лет, — продолжал Силантьев, разрубая воздух сжатым кулаком. — Я учился на ошибках генерала Павлова, на просчетах Ставки и Генштаба, и я хотел проверить свои идеи на практике. Я знал ситуацию, я знал то, чего не знали Сталин, Жуков, Тимошенко и Шапошников. Поэтому я и очутился здесь. Идея стать генералом не настолько глупа, как вам кажется… вот только выгляжу я слишком молодо. Но не суть важно. Главное, что я глубоко заблуждался.

Я хотел вывести из окружения батальон, но положил его в нелепой атаке на вашу моторизованную часть. Я ничего не понимаю в происходящем, потому что я только читал книги, мемуары и художественную литературу, смотрел фильмы… Все это оказалось абсолютно иным. И я не смог.

Понимаете, штурмбаннфюрер, не смог! Я могу сказать вам все. Я знаю все. Знаете, есть русская поговорка: «Бог правду видит, да не скоро скажет». Так вот я сейчас и есть этот самый бог, и я могу сказать вам много правды. Война закончится 9 мая 1945 го да. Начнется все с разгрома ваших войск под Москвой, а затем под Сталинградом. Гитлер покончит с собой.

Германию разделят на несколько частей. Я мог бы рассказать больше и подробнее, но я и без того сказал вам то, чего вам знать не нужно. Вы можете мне не поверить, но тем тяжелее будет вам знать, что я был прав, когда все случится. Вы можете мне поверить, но тогда вам будет тяжело сейчас и во все оставшееся время. Вы можете сдаться в плен, но вы офицер, и будет ли это выходом для вас? Не думаю… Решайте сами, штурмбаннфюрер.

— Так кто вы на самом деле? — спросил опешивший Кеслингер. Немногословный прежде генерал обрушил на него гору слов, большую часть которых штурмбаннфюрер предпочел бы вовсе не слышать.

— Младший научный сотрудник Института времени. Силантьев Андрей Михайлович. Как вы правильно заметили, мальчишка.

— Что такое Институт времени?

— Научно-исследовательский институт в Подмосковье. Сейчас его еще нет. Даже не построили корпуса. Обычный лес. Если не ошибаюсь, построят в две тысячи тринадцатом. Занимается проблемами передвижения во времени, и весьма успешно.

Кеслингер открыл было рот, но не нашелся, что сказать. Он откупорил коньяк и отхлебнул немного прямо из горлышка, потом протянул Силантьеву. Тот покачал головой:

— Спасибо, я правда не пью.

— Допустим, я вам поверил. И что вы собираетесь делать? — спросил Кеслингер.

— Я? Ну, вы же не отпустите меня, верно?

Вы ведь мне не верите, так? Поэтому отправьте меня в штаб группы армий, в Берлин, в гестапо… Поверьте, это лучший выход. И для меня, и для вас.

— А… вернуться вы не можете?

— Мог. Теперь не могу. У меня был карманный пульт управления терминалом, но его отобрали солдаты, когда я попал в плен. Я думаю, теперь его все равно не найти.

— Да, не найти, — согласился штурмбаннфюрер. Он никак не мог поверить услышанному, но и не верить не мог. Силантьев был странным. Нет, не потому что он был русским — он был человеком не из этого мира. И все же Кеслингер жаждал доказательств. Сказанное Силантьевым о крахе блицкрига, о самоубийстве фюрера… В это верить не хотелось. Кеслингер вовсе не был оголтелым нацистом, но не такого конца он хотел для страны и партии.