Жизнь в корабле приобрела новую, более суровую размеренность. Люди работали, двигались, ни на минуту не забывая о том, что идут навстречу грозной неизвестности. Спали, чутко прислушиваясь. Ели, едва ощущая вкус пищи. Но теперь у них была большая цель и было ощущение движения. Даже мысли об опасности как-то притупились и не наводили прежней тоски. Работу двигателя чувствовали, как биение собственного сердца. Каждый из пятерых слился с подземоходом, принимая на свои плечи давление недр, поеживаясь от прикосновения раскаленного вещества к обшивке корпуса.

К чему только не привыкает человек!

Когда минуло еще четверо долгих суток, а с подземоходом ничего не случилось, стали приходить в себя, спокойнее смотреть в будущее. Только взглянув на глубиномер, тайком друг от друга вздыхали. Корабль все дальше уносил их от семей, от дома, от бурлящей жизни земли. Томительно ныло в груди. Воображение уже не справлялось с тем неизмеримым массивом огненного вещества, которое распростерлось над подземоходом.

Дектярев желал только одного: услышать, что посланные наверх сообщения приняты. Скорюпин не отходил от приемо-передаточной аппаратуры. Но в репродукторе включенного приемника слышен был лишь монотонный шелест. Как Паша ни вслушивался, ему не удавалось различить в нем даже далекого отзвука человеческого голоса.

Лучше всех чувствовал себя Андрей. Он ожил, все время был занят чем-то — проверял автоматику, сверял показания приборов с расчетами. Часто ему хотелось обнаружить серьезную неполадку, такую, для устранения которой потребовались бы все его силы.

Утомившись, Андрей спускался в кабину ученых, садился на пол неподалеку от кресла Дектярева и вслушивался в его разговор с атомистом. За несколько минувших суток он узнал о строении земли и о строении атома больше, чем за все время учения в институте.

Для молодого механика явились откровением такие давно известные науке истины, как возможность превращения протона в нейтрон и наоборот. С искренним недоумением узнал он от Валентина Макаровича о том, что ни электронов, ни позитронов, ни мезонов в ядре не существует и что при разрушении ядра они, так сказать, образуются на лету.

— Из чего?

— Из того, что в учебниках принято называть энергией распада.

Но самым захватывающим из всего слышанного была теория переохлаждения и теория существования антивещества, то есть вещества с отрицательно заряженными ядрами и положительно заряженными электронами.

— Неужели и вы считаете, что такое вещество возможно в природе? — спросил Андрей атомиста, вспомнив о бесконечных диспутах ученых на эту тему.

— Скоро мы получим его в лабораториях, — с уверенностью ответил Биронт. — А пока его более чем достаточно во всех уголках вселенной; может быть, даже под нашими ногами, — после минутного раздумья добавлял он.

— С нами произойдет аннигиляция [1]?

— Но это процесс быстрый. Мгновенный…

— И, значит, безболезненный, — подсказывал Дектярев.

Николай Николаевич в присутствии Чуракова принимался мечтать о том времени, когда к центру земли двинутся сразу сотни подземоходов. Одновременный замер позволит тогда точно выяснить направление и силу вертикальных течений в базальте. Люди до конца раскроют тайну строения земного шара, а это поможет и в решении проблемы происхождения солнечной системы. Ох, сколько еще предстоит работы!

— На мою долю в этом рейсе выпала лишь крошечная частица всех нерешенных проблем, — признался Дектярев. — Разве под силу нам вдвоем с Валентином Макаровичем охватить взглядом такую массу явлений?

— Немыслимо! Абсолютно немыслимо! — согласился Биронт.

Механик подавил вздох разочарования. Стоит ли ради крупицы открытия жертвовать жизнью? Но присмотрелся к геологу, поглядел на сосредоточенного атомиста и понял: стоит!

Кончалась четвертая неделя пути. Четвертая неделя! А ведь испытание подземохода планировалось всего на двое суток.

Наверху наступил сентябрь. Что сейчас на улице: идет ли затяжной осенний дождь или стоит солнечная погода и воздух пропитан запахом опадающей листвы?

Каждый из пятерых до исступления, до отчаяния мечтал о просторе под высоким небом, о дожде, о звездах. Судьба же неумолимо толкала их вниз… вниз… вниз… в тесные объятия раскаленного, сжатого до металлического состояния вещества.

И на шестые и на седьмые сутки возобновленного движения ничего не случилось. Недра, казалось, сжалились над людьми и расступились, открывая дорогу.

Однажды во время обеда Николай Николаевич застыл с поднесенной ко рту ложкой, в сердцах швырнул ее на стол и обеими руками хлопнул себя по лысине.

— Ах, зангезур-занзибар! — ликующе вырвалось у него. — И как же мы этого сразу не сообразили, Валентин Макарович?

— Что именно?

— Почему бы не случиться, что мы действительно доберемся до центра земли?

— Допустим. А дальше?

Геолог хлопнул себя по коленям и разразился хохотом. Хохотал он громко, заразительно. Взглянув на сосредоточенные лица сотрапезников, которые тоже прекратили обед, хватался за живот.

— Да земля-то круглая, елки-палки! — заорал он. — Нам же не потребуется разворачивать подземоход — дошло до вас это, дубины вы несчастные, или не дошло? Дуй вперед — и никаких гвоздей!

Обитатели подземного корабля ошалело смотрели друг на друга. Биронт поперхнулся и закашлялся, Чураков хлопнул его ладонью по спине. Раскрытые банки с концентратами фруктов — излюбленное кушанье экипажа — остались нетронутыми. Искорка надежды сразу разгорелась ярким пламенем. У Вадима затряслись губы. Скорюпин улыбался счастливой детской улыбкой. Теперь рейс в неизвестность обещал жизнь.

— Все дело во времени, — воодушевлял Николай Николаевич себя и своих товарищей. — Если скорость подземохода сохранится, нам потребуется меньше года, чтобы оказаться на противоположной стороне земного шара.

— Год — чепуха! — закричал Андрей. — Зато какой год!

— Я согласен на два, — Биронт отчаянно жестикулировал. — За это время я закончу теорию переохлаждения. Я преподнесу академии методику практического использования переохлаждения.

— Вот смешно получается в жизни, — Скорюпин никак не мог избавиться от улыбки, — до самого простого никогда сразу не додумаешься. Почему это?

У Вадима лицо прояснилось. Он сразу стал тем прежним Вадимом, каким Андрей привык видеть его в конструкторском бюро — с живыми глазами, порывистый, нетерпеливый.

Николаю Николаевичу снилось, что он идет по родной Москве, по Садовому кольцу, идет уже давно, так что даже немного притомился. Вечер. Вспыхивают электрические огни и разноцветные рекламы. По улице движется множество машин, на тротуарах тесно от прохожих.

Ветер освежает лицо Николая Николаевича. Ветер! До чего хорошо! Дышится легко. А сколько знакомых запахов: запах влажного асфальта, нечаянный дымок папиросы, запах магазинов, аромат духов от одежды женщин…

На него оглядываются, с ним здороваются и знакомые и незнакомые. Теперь его в лицо знает весь город, он только что возвратился из рейса к центру земли. Что ни говори, а знаменитость.

И он шел, шел, не останавливаясь, радуясь, что, наконец, может идти сколько угодно. Кругом простор, улица широченная, ей нет конца. Как хорошо после тесных кабин подземохода! Только… только почему же он идет без Кати?

Николай Николаевич поворачивает обратно, он почти бежит, натыкается на прохожих. Кто-то хватает его за плечо, держит. Николай Николаевич пытается вырваться и… просыпается.

Шепот в самое ухо:

— Проснитесь же, Николай Николаевич!

— А? Что такое?

— Тише, тише.

Геолог с трудом и неохотно освободился от сновидений. Черт возьми, до чего реально он видел Садовое кольцо. Еще немного — и он бы оказался у своего дома, поднялся в квартиру и увидел Катю.

За плечо его тряс Биронт.

— Что-нибудь случилось?

— Идемте скорее к пульту.