Я не решалась признаться самой себе, насколько скучала по английской церкви, однако порой, когда в изгнании до нас доходили газеты с родины, я натыкалась на объявления о ближайших воскресных богослужениях, медленно читала их и перечитывала, и мной овладевала глубокая тоска.

Благодарственный молебен. Заутреня. Вечерня...

Пастор. Регент хора. Епископ...

Я беззвучно, про себя, снова и снова повторяла эти слова.

Оглядевшись по сторонам, я остановила взгляд на алтаре, потом стала рассматривать серые каменные своды, карнизы и ступеньки, скромные таблички на надгробиях сквайров, библейские тексты.

Приходите ко мне, униженные и оскорбленные. Я лоза, вы мои ветви. Блаженны миротворцы.

Я прочитала надпись, вдумываясь в смысл слов, под звук наших шагов по проходу, которые напоминали шаги марширующих солдат. Было много цветов, золотистых и белых, в больших кувшинах и вазах. Чуть раньше у меня мелькнула мысль, что мы отсечены от внешнего мира, но это оказалось не так. Солнце врывалось в окна сбоку, его лучи падали на скамьи и светлые каменные плиты прозрачные лучи кроткого осеннего английского солнца, - наполняя меня радостью, воспоминаниями и ощущением возвращения домой, падали на затылки людей и поднятые молитвенники, на серебряный крест, который искрился и переливался, на дубовый гроб Беатрис.

Глава 2

Максим оставил меня за нашим обычным столом, откуда открывался вид на небольшую площадь, которая нам так нравилась, а сам ушел в гостиницу за сигаретами.

Насколько я помню, было не слишком тепло, на солнце то и дело набегали облака, по узкому переулку между высокими домами внезапно пронесся ветер, закрутив в воздухе обрывки бумаги и опавшие листья. Я накинула на плечи жакет. Лето прошло. Должно быть, к вечеру снова разразится буря - они как-то зачастили в последнюю неделю. Снова набежали облака, и площадь стала темной, бесцветной, непривычно мрачноватой. Несколько черноволосых детишек развлекались, играя возле грязной лужи среди булыжников, тыкая в нее палками и добавляя туда пыли; до меня отчетливо донеслись их звонкие, возбужденные голоса. Я всегда за ними наблюдала, всегда с улыбкой слушала их споры, они меня не раздражали.

Проходивший мимо официант бросил взгляд на мою пустую чашку, но я отрицательно покачала головой. Я намерена была дождаться Максима. Церковный колокол начал отбивать завершение часа - высокий, тонкий металлический звук; солнце вновь стало выходить из-за облака, длинные тени постепенно обретали контрастность, мне стало теплее, и это улучшило мое настроение. Мальчишки поодаль захлопали в ладоши и закричали от восторга - что-то в грязной луже привело их в восхищение. Я подняла глаза и увидела идущего ко мне Максима, плечи его ссутулились, лицо представляло собой маску, за которой он всегда прятал свои огорчения. В руках у него было распечатанное письмо; сев на легкий металлический стул, он бросил его на стол и щелкнул пальцами официанту энергично и надменно, как давно уже не делал.

Я не узнала почерка. Но затем увидела почтовую марку, протянула руку и накрыла письмо ладонью.

Письмо было от Джайлса. Максим не смотрел на меня, пока я пробегала листок глазами.

"...Нашел ее на полу в спальне... сразу стала функционировать левая сторона... говорит плохо, но немного лучше... узнает меня... частная лечебница... медики не слишком щедры на оптимистические прогнозы... живу надеждой..." Я взглянула на конверт. На нем стояла дата трехнедельной давности. Почта иногда работает безобразно, почтовая связь основательно ухудшилась после войны.

Я сказала:

- Ей, наверное, уже лучше, Максим. Возможно, она уже совсем поправилась. Иначе мы бы что-нибудь услышали.

Он пожал плечами, закурил сигарету.

- Бедняжка Би. Теперь она не сможет кричать так, что слышно в четырех графствах. И охота ей заказана.

- Ну, если ее заставят от всего этого отказаться, то это даже неплохо. Я никогда не считала разумным такое поведение для женщины, которой под шестьдесят.

- Она всех сплачивала. Я ей ни в чем не помогал... Она не заслужила этого. - Максим резко поднялся. - Пойдем.

Он вынул несколько монет, бросил их на стол и двинулся через площадь. Я оглянулась, чтобы хотя бы с помощью улыбки извиниться перед официантом, но он с кем-то разговаривал, стоя к нам спиной. Не знаю, почему мне казалось столь важным извиниться перед ним. Я поскользнулась на булыжной мостовой и бросилась догонять Максима.

Мальчишки перестали возиться и, сидя на корточках, прислонив друг к другу головы, затихли.

Максим направился в сторону тропинки, которая шла вдоль озера.

- Максим! - Я догнала его, дотронулась до руки. Подул ветер, вода в озере подернулась рябью. - Она наверняка поправилась к этому времени... Я уверена. Можно попробовать позвонить Джайлсу сегодня вечером, правда ведь? Но мы бы уже что-то услышали... он просто хотел, чтобы ты знал... Так досадно, что письмо задержалось! Может, он еще одно написал, хотя ты же знаешь, что Джайлс не любит писать, они оба не любят.

Это было правдой. Все эти годы мы изредка получали короткие дежурные письма, написанные крупным, как у девочки, почерком Беатрис, в которых было мало информации, иногда сообщалось о соседях, поездках в Лондон, о войне, затемнении, эвакуированных, нехватке того или другого, о курах, лошадях, очень деликатно, осторожно -' о семейных делах и ничего о прошлом. Поскольку мы переезжали с места на место и затем, после войны; приехали сюда, письма адресовались до востребования, приходили один-два раза в год и безнадежно опаздывали. Отвечала на письма я - столь же осторожно и -высокопарно, таким же неоформившимся почерком, как и Беатрис, стесняясь тривиальности и незначительности сообщаемых новостей. Поскольку Беатрис никогда не ссылалась на мои письма, я не имела понятия, доходили ли они до них.

- Прошу тебя, не надо так тревожиться. Я понимаю, что удар - неприятная вещь и это для нее будет очень тяжело, она привыкла быть активной, не может сидеть на месте, оставаться дома. Она вряд ли изменилась. - Я увидела нечто вроде былой улыбки на его лице и поняла, что он что-то вспомнил. - Но ведь такое случается нередко. И многие после этого возвращаются к нормальной жизни.