- А у нас такого якоря, чтобы в заливе стоять, не имеется, - ответил он. - Да и во время обстрела лучше дрейфовать. Фрицам к волне и ветру не приспособиться, промажут.

Я прислушивался к тому, как катерники под брезентом звякали железом, злился на них, но ничем не мог помочь.

Прошло, наверное, еще минут тридцать, а то и сорок, наконец мотор перестал чихать, застучал ровно и бесперебойно.

В Кронштадт мы пришли глубокой ночью. В Кроншлоте я очутился только утром. И здесь почувствовал себя таким утомленным, словно совершил опасное многодневное путешествие. ПЕТЕРГОФСКИЙ ДЕСАНТ

1 октября. Дни стоят теплые. Деревья еще в зеленой листве.

Вчера ночью шел бой очень близко от Ораниенбаума. Из Кронштадта видны были вспышки разрывов, а пулеметная пальба доносилась довольно явственно. Неужели немцы и здесь выйдут к морю?

Сегодня светит солнце. Пальба не прекращается: бьет из тяжелых пушек "Октябрьская революция" и ей вторят форты.

4 октября, 24 часа. Сегодня полнолуние. Море серебрится. Ночь такая светлая, что на берегу можно разглядеть каждый камешек.

Вчера немецкая артиллерия из Петергофа обстреливала Кронштадт беглым огнем. Снаряды рвались на территории Морзавода, в Петровском парке, на улице Ленина. Есть убитые и раненые среди гражданского населения. На телеграфе я видел плачущих женщин, которые посылали телеграммы мужьям о гибели детей.

Город встревожен, многие кронштадтцы в ожидании обстрелов и бомбежек не спят в домах, устраиваются в глубоких траншеях, прикрытых железными листами, ночуют в подвале церкви или сидят с детьми около пещер, вырытых во рву у Якорной площади.

5 октября. Утром по неосторожности пострадал наш печатник Архипов. Он печатал листовку. Вдруг вздумалось ему поправить неровный листок. "Американка" же продолжала работать. Рука вмиг была прижата к талеру. Послышался крик - на белый лист брызнула кровь. Текст листовки остался на коже посиневшей кисти. Распорот большой палец. Пришлось отправить в госпиталь.

Как я теперь обойдусь без печатника? Пока листовки печатает Тоня Белоусова - самая рослая из девчат. У нее густые, пышные золотисто каштановые волосы, могучий торс и сильные руки крестьянки. Смеется она, забавно оттопыривая верхнюю губу. Говорит с олонецкими присказками, чуть окая. Но она девица норовистая, навряд ли согласится вручную печатать газету. Придется приспособить Клецко,

5 октября, 21 час. За сегодняшний день делаю вторую запись. Дело в том, что газету мы не можем печатать, пока ее не прочтет комиссар. А Радун все время в разъездах. Наконец перед обедом узнаю, что он прибыл на Кроншлот. Хватаю оттиски полос и мчусь в приемную.

Адъютант останавливает:

- Бригадный комиссар занят, никого не принимает.

- Доложите, что я по неотложному делу. Адъютант нехотя уходит в кабинет комиссара и через минуту возвращается.

- Идите.

Бригадный комиссар что - то пишет. Его круглая, коротко остриженная голова низко склонена над бумагой. Радун - бывший работник Главного политуправления: руководил флотской комсомолией. Мы с ним ровесники, поэтому я держусь при нем, как привык держаться в комсомоле. А это ему не нравится. Он умен, но заносчив, не похож на комиссаров, которых мы знаем по литературе и кино. Не отрывая глаз от бумаги, Радун сердито спрашивает:

- Что у вас там загорелось?

- Горит газета, - отвечаю я. - Второй день лежит сверстанная и ждет разрешения на выпуск.

- Сейчас не до многотиражки... Решается судьба Ленинграда. Разве не сказали, что я занят! - оторвавшись от бумаги, повышает голос Радун.

Его воспаленные глаза мечут искры. Но я не тушуюсь и говорю:

- Именно в такой момент газета должна воодушевлять бойцов. Если вы не имеете возможности прочитать, поручите кому-нибудь другому.

- Вы что - пришли меня учить?

- Нет. Я лишь говорю о том, что должен знать каждый политработник.

Радун вскакивает. Он готов крикнуть: "Кругом, марш!" Но сдерживает себя и холодно говорит:

- Оставьте оттиски... Вызову, когда понадобитесь.

Щелкаю каблуками, поворачиваюсь и ухожу.

Военный человек должен уметь подавлять в себе неприязнь к иному начальнику, даже когда его распирает от возмущения. Если он забывает об этом - йотом сожалеет. Я еще не научился вести себя соответствующим образом.

Комиссар вызвал перед ужином. Я пришел к нему подтянутым, чтобы не дать возможности придраться. Радун, казалось, забыл о недавней стычке. Возвращая подписанные оттиски, он как бы невзначай говорит:

- Маловато у вас боевых эпизодов. Видно, потому, что не бываете в море. Недостаток надо исправить. Оденьтесь по - походному, сегодня пойдете на МО 412 с десантом.

При этом пытливо посмотрел на меня. Радун думал, что я начну отбиваться от опасного похода. Но у меня не дрогнул ни один мускул на лице, я лишь спросил:

- Разрешите узнать задачу десанта и где мне придется высаживаться?

Радун охотно объяснил, что катерам нашего соединения приказано скрытно перебросить десантников на петергофский берег. Тут же принялся рассказывать, какие бойцы отобраны из добровольцев на кораблях и в учебном отряде. По его словам, это были богатыри. Цель ночной операции - отвлечь как можно больше сил противника и очистить южное побережье, чтобы по Морскому каналу могли беспрепятственно ходить корабли.

- А для воодушевления скажите бойцам, что одновременно с суши, с севера и юга, ударят пехотинцы девятнадцатого стрелкового корпуса, - посоветовал он. - Танкисты со стороны Ленинграда прорвут линию фронта и соединятся с десантом. Самому вам незачем высаживаться. Вернетесь назад. Ясно?

- Вполне, - сказал я и, разъяренный, ушел от него.

И вот сейчас сижу и думаю: "Зачем он меня посылает, раз не надо высаживаться и воевать? Для укрощения строптивости? Или проверка выдержки и смелости? Ладно, в пылу боя я же могу увлечься и уйти с десантом? В порыве мало ли что бывает. Пусть останется Радун без редактора".

Если не судьба воевать дальше - прощайте, мама, Валя, сынка!

Эту тетрадь прошу передать брату Александру. Он сейчас партизанит в лужских лесах.

6 октября. Вернулся с моря окоченевшим. Прочел последнюю запись, и стало неловко: распрощался, оставил завещание, а все прошло без единой царапины, и никуда я не делся.

Вчерашний вечер выдался холодным. Дул резкий ледяной ветер. На мокрых мостках выступала изморозь.

"Что же надеть? - размышлял я. - Если катер подобьют и мы очутимся в воде, то лучше быть в такой одежде, которая легко снимается. Впрочем, ни одетым, ни голым в ледяной воде много не наплаваешь. Лучше быть в теплом".

Одевшись по - походному и вооружившись пистолетом "ТТ", я отправился на морской охотник.

Почти в полночь пять катеров МО вышли из кроншлотской бухточки и затемненными направились к ленинградской пристани.

В море не было ни огонька, только на стрельнинском и петергофском побережье время от времени взлетали ракеты. Ветер стихал, но был каким - то остро пронизывающим. Впередсмотрящие невольно поеживались. Меня тоже пробирала дрожь.

У ленинградской пристани скопилось двадцать пять "каэмок" - деревянных катеров, на которых можно было разместить по взводу десантников, - два бронекатера с шестидюймовыми пушками, штабной ЗК. и шесть больших шлюпок. Здесь не разрешалось громко разговаривать, подавать звонки и другие сигналы. Погрузка шла в темноте. Только изредка доносились звяканье железа о железо, поскрипывание дерева и приглушенные голоса боцманов.

Все получили строгое предупреждение: в море не курить.

На "каэмках" разместили пять рот десантников. Все они одеты во флотские бушлаты и черные брюки, заправленные в кирзовые сапоги.

Моряков собирались одеть в защитную армейскую форму, но они стали доказывать, что бескозырки и черные бушлаты для ночного десанта больше подходят.

- А в тельняшке теплей, - уверяли они. - Она привычней нашему брату.

- Ну, если привычней, оставайтесь во флотском, - согласилось начальство.