- Вот мерзость! Я такого трактира и не слыхивал, Я думаю, есть ничего нельзя.

- Отчего-с? обед как следует. Посмотрите.

Барин отправился в столовую.

Он кушал с большим аппетитом и продолжал думать:

"Через кого, впрочем, попадешь в камер-юнкеры? директор наш не представит меня: он, говорят, на меня сердится за то, что я редко хожу в департамент. Начальник отделения тоже что-то посматривает на меня косо… Князья и графы! Хорошо, если б я не шутя был знаком с ними, а то я только так написал об этом маменьке, чтоб она деньги скорее выслала…

Но я уж по тону ее письма вижу, что отказ… Надо все-таки прочесть до конца".

"…Ты пишешь во всех трех письмах, сердце мое, о своих крайних надобностях и о скорейшей высылке денег… Милый друг мой, нечего говорить тебе, что я рада отдать последний платок с себя для твоего спокойствия; я не раз доказывала это, удовлетворяя твои просьбы, и теперь готова была бы доказать, если б не бедственное положение всего нашего края. Рожь последние три года сряду совсем была плохая, так что и на посев зерен недоставало; овсы еще туда-сюда, даже конопля нынешний год не уродилась, и крестьяне, за неимением ржи, кормятся лебедою. Проценты же в ломбард следует платить аккуратно. Что станешь делать? Тяжело, мой друг, быть хозяйкой при нынешних обстоятельствах. Вы же, молодые люди, неопытны и ничего не берете в расчет и думаете, что деньги у нас в деревнях из земли вырастают. Умоляю тебя, дружочек, если не хочешь огорчить свою мамашу, будь побережливее. Что-то бог даст на следующий год, а с осени всходы были нехороши…"

- Вот тебе и еще утешение! Всходы! В Петербурге не станешь рассказывать, что всходы нехороши. Здесь и не знают, что такое всходы, а кричат "подавайте денег!"

Молодой человек начал грызть ногти от досады.

"…Куда же так скоро ты прожил те две тысячи рублей, что я четыре месяца назад прислала тебе? Еще кроме четырех тысяч рублей, которые высылаю тебе ежегодно, ты получаешь две тысячи пятьсот рублей жалованья в таком маленьком чине; трудись, может быть, тебе и еще прибавят, когда повысят. Без трудов, друг мой, жить нельзя. Ты уведомляешь, что завел лошадку, - это ничего; при твоем знакомстве нельзя, точно, быть без лошадки, да не обманывает ли тебя кучер? знаешь ли ты цены овса и сена?.."

"Две тысячи пятьсот рублей жалованья!.. Охота же мне была нахвастать, - думал молодой человек, - я ни копейки не получаю. Лошадку! У меня не одна, а две лошадки, да об другой-то я не хотел написать…"

"…Сколько ты платишь кучеру в месяц? Не лучше ли будет, если я вышлю тебе старика Ермолая: он уж ничего барского не украдет, а, напротив, будет все беречь и соблюдать во всем экономию. Наемному же человеку что за охота беречь господское добро?

Крепостной всегда лучше, потому что он в ответе. Ермолай ездит хорошо: он был кучером при отце твоем…"

- Нет, покорно благодарю; я срамиться не намерен, я не хочу, чтоб на меня пальцами указывали, когда я буду кататься по Невскому или по Английской набережной.

"…Доволен ли ты Гришкой? Не давай ему много воли и не балуй его; пуще всего, чтоб у него не были в руках деньги. Тысячу пятьсот рублей, по просьбе твоей, я выслать тебе никак не могу, а восемьсот рублей пришлю с первою почтою: 500 рублей из тех, что получила за Агашку, себе оставляю только сто рублей; триста же рублей дал мне взаймы добрый и милый сосед наш Семен Никифорыч Колпаков… Он только узнал, что тебе нужны деньги, сейчас вызвался ссудить меня последними тремя стами, которые у него были.

Напиши к нему письмо поласковее и поблагодари его за это и за участие, которое он принимает во мне; также купи самую модную жилетку, которую и вышли немедленно: я хочу подарить ему. Надо быть благодарным, дружочек; благодарность выше всего. Семен

Никифорыч человек редкий: он угождает мне и ухаживает за мною, как родной. В нынешнем свете чужие, право, лучше родных. У меня что-то глаза становятся слабы, с трудом веду хозяйственные книги: видно, старость приходит; в марте мне сорок шестой год пойдет.

Сходи ко Всех скорбящих божией матери и помолись за меня. Целую тебя, мой ангел

Петенька, без счету и обнимаю тебя. Береги свое здоровье, драгоценное для меня, и не бросай попусту деньги. Остаюсь твоя мать и друг

Прасковья Разнатовская".

Петр Александрыч окончил письмо, проглотил засушенное миндальное колечко, выпил стакан красного, зевнул, сказал самому себе: "Ну, по крайней мере хоть восемьсот!" - и задремал.

Гришка собрал со стола, докушал барские остатки, снял со стены семиструнную гитару и принялся наигрывать "Барыню".

Петр Александрыч впросонках услышал эти звуки, рассердился и закричал:

- Гришка!

- Чего-с? - отозвался Гришка из своего чулана.

- Ты музыкой забавляешься?

- Никак нет-с.

- И отпираешься еще, дурак! Кто ж это бренчит? Ты, кажется, помешался. Барин почивает, а ты изволишь шуметь.

После этого Петр Александрыч снова погрузился в дремоту, и в квартире его воцарилось безмолвие. Минут через десять громкое и неровное храпение слуги слилось с тихим и однозвучным храпением барина.

В восьмом часу барин открыл глаза и с удовольствием несколько раз потянулся.

- Какой приятный сон! Я видел Катерину Ивановну, точно наяву, будто я целую у нее руку, - а она мне говорит: "Шалун! что вы делаете? перестаньте", а я и не слушаю ее и… и… все это очень может случиться!

Мечты его были прерваны звоном колокольчика в передней. В комнату вбежал офицер с серебряными эполетами.

- А я к тебе, мон-шер. Что ты делаешь?

- Ничего.

- И я ничего… Что это ты сидишь в потемках?

- Да так, заснул, братец… Гришка! свечей!

Свечи принесли.

- Куда ты вечером, мон-шер?

- Не знаю; а ты?

- Не знаю. В "Сильфиду" не поедешь?

- Нет, братец, надоела.

- И мне, мон-шер, надоела: я десять раз сряду ее видел.

- Я сегодня был у Бобыниных с визитом.

Минуты две молчание. Офицер прошелся по комнате и запел: "Тра-ла-ла, тра-ла-ла!,."

- Кто?

- Катишь Бобынина.

- Да! Ах, я тебе не говорил: мы вчера вечером с Митей таскались, таскались по

Невскому, да и вздумали вдруг зайти к Доминику поужинать… Две бутылки шампанского выпили.

- Катишь мне говорила сегодня - мы с ней долго сидели вдвоем, - что ей скучно, что ей надоели балы. Все, говорит, это вздор, сердце ищет чего-то, и она так страстно посмотрела на меня и потом сказала: "Приезжайте ко мне на днях вечером; я буду одна". Это недурно, братец?

- Гм! Не сыграть ли нам в банчик?..

- Пожалуй… у меня теперь денег нет; впрочем, я сейчас получил письмо от матери из деревни: она пишет, что высылает мне четыре тысячи. Нет ли у тебя рублей двадцати пяти?

Мне только на несколько дней.

- С удовольствием, мон-шер, с удовольствием. Офицер схватился за боковой карман.

- Ах, канальство! бумажник-то я свой позабыл дома! У меня деньги есть: я на прошедшей неделе получил от отца пятьсот рублей карманных… Сыграем же в банчик; если проиграешь, отдашь мне после, если я проиграю, то завтра пришлю. Что время попусту терять? а?

- Разумеется… Гришка, мелки и карты!

- Неигранных карт нет-с, надо сходить в лавочку.

- Ну, подай игранные. Не все ли равно?

Игра началась, мелки пришли в действие, карты загибались и отгибались. Ни Петр

Александрыч, ни офицер не заметили, как пролетело время. Их уж и ко сну клонит. Петр

Александрыч в выигрыше.

- Который час?

Офицер посмотрел на часы.

- Вообрази, мон-шер, три часа.

- О-го! Не перестать ли?

- Как хочешь; сколько я проиграл тебе?

Петр Александрыч принялся считать.

- Сто один рубль.

- Только? я полагал больше. Адьё.

"Славно! право, славно! - подумал Петр Александрыч, провожая офицера, - мне и в любви и в картах начинает везти!"


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: