Вотъ и приходится на утро итти съ пустыми руками. А оставаться еще нельзя — хлѣбъ весь; еще утромъ послѣдки съѣлъ. Вздыхаетъ Лысый… Отъ тоски, да отъ голода вылѣзалъ онъ еще въ сумерки изъ своей засады середь ельника, полазилъ по горѣ, чтобы отсиженныя ноги промять и голодъ унять въ нутрѣ;- и затѣмъ опять засѣлъ.

— Да нѣтъ… Гдѣ же? Что-жь тутъ теперь? вздыхаетъ онъ. Кто же тутъ въ ночь поѣдетъ. Вотъ развѣ мѣсяцъ кого обнадежитъ и въ путь подниметъ, больно ужь хорошо свѣтитъ, да и ночь-то тихая, прохладная… По прохладѣ, да при мѣсяцѣ въ эдакую тишь куда лучше въ пути быть. А вотъ смотри, какъ на зло никто не проминуетъ.

Долго сидѣлъ Лысый молча и не шевелясь среди тиши ночной, на небо глядѣлъ, на звѣздочки, на мѣсяцъ, что серпомъ серебрянымъ изъ за горы выплылъ и пошелъ уходить въ небо все выше да правѣе. Скоро сталъ мужикъ опять подремывать съ тоски. Любилъ онъ спать, да еще и то любилъ, что бывало во снѣ зачастую увидитъ своихъ жену, сына… Говоритъ съ ними. Живетъ въ избѣ своей.

Вотъ какъ на-яву все привидится… Проснется и какъ-то хорошо, легче на душѣ станетъ. Будто домой сбѣгалъ на одну ночь и вернулся въ разбойный станъ.

Сталъ было ужь Лысый сильно клевать носомъ… но вдругъ почудилось ему что-то… Трещитъ что-то и стучитъ… Прислушался онъ. Вправо со стороны города и впрямь что-то среди тиши раздается… Но еще далеко. Такъ далеко, что, поди, съ версту. Ночью да въ эдакую тишь издалека все слышно. Прошло нѣсколько времени, и Лысый пріободрился. Привсталъ онъ, радуется и слушаетъ.

— Ѣдутъ! Ей-Боху ѣдутъ! проговорилъ онъ наконецъ.

Вдали явственно раздавался конскій топотъ. И вотъ все ближе да ближе, да яснѣе… По Козьему Гону приближался кто-то. Но чѣмъ ближе и яснѣе былъ конскій топотъ, тѣмъ опять печальнѣе становился Лысый.

Дѣло опять неподходящее на него трафилось. Конечно, можно выпалить, да послѣ-то что будетъ. Самого вѣдь ухлопаютъ.

— Эхъ-ма… Незадача мнѣ хораздо! ахнулъ Лысый.

Дѣло въ томъ, что по ущелью приближался къ нему, ясно и отчетливо раздаваясь среди тиши ночной, двойной конскій топотъ двухъ, а то пожалуй и трехъ коней. А ужь двухъ то навѣрное.

А съ двумя проѣзжими что-жь сдѣлаешь? Ну одного ранишь крѣпко и сшибешь, даже хоть и наповалъ, замертво. А другой-то?.. Что-жь, онъ развѣ смотрѣть будетъ. А по Козьему Гону ночью развѣ поѣдетъ кто безъ ничего. Ужь хоть топоръ, а все про запасъ возьметъ.

— Одного убьешь, а на друхого и вылѣзай съ пустыми руками, чтобы онъ тебя пришибъ! разсуждалъ Лысый и спохватился поздно, что топора еще не взялъ.

А топотъ ближе… Вотъ фыркнулъ одинъ конь, и слышитъ Лысый голосъ звонкій молодца проѣзжаго. Разговариваютъ, должно…

— Небось… По холодку… Недалече… Во… слышитъ Лысый и сталъ таращиться на дорогу.

На заворотѣ показалось что-то живое, сталъ мужикъ приглядываться и чуть не ахнулъ громко… Ѣдетъ на него шажкомъ молодецъ верховой, да одинъ-одинехонекъ, а другого коня въ поводу ведетъ… И оба коня большіе, одинъ бѣлый, идутъ размашисто, видать, дорогіе помѣщичьи кони, а не крестьянскіе! Захолонуло сердце у мужика отъ удачи. Молодца долой, а коней по этой дорожкѣ, хоть-бы и не поймалъ, за ночь онъ пригонитъ къ Устину Яру. Дорога-то одна и все между ельникомъ. Такъ и поставитъ «пару конь» на атамана.

Положилъ Лысый ружье на сукъ, сталъ на колѣни и навелъ тихонько прицѣлъ на дорогу передъ собой.

— Какъ поравняется, такъ и полысну! радуется мужикъ. Забылъ и думать, что грѣхъ убивать, что въ первой придется жизнь христіанскую на душу брать. Что дѣлать. Своя рубашка къ тѣлу ближе.

Молодецъ верхомъ ѣхалъ покачиваясь, немного не поровнявшись съ Лысымъ, зѣвнулъ сладко да громко и опять заговорилъ съ конями.

— Вали, вали, голубчики… Недалече…

И поровнялся…

Лысый, нагнувшись, прилегъ къ ложу ружья щекой, подпустилъ молодца на прицѣлъ и дернулъ за собачку.

Ахнуло все кругомъ… Будто всѣ горы повалило на-земь. Грохотъ раскатился, казалось, до неба и звѣзды встряхнулъ. Кони шарахнулись и съ маху вскачь! А молодца качнуло было долой, но справился онъ и, крикнувъ, еще нагайкой ударилъ подсѣдельнаго коня…

— Ахъ, дьяволъ. Ахъ, обида! заоралъ Лысый и, бросивъ ружье, сгоряча подѣзъ вонъ изъ ельника. Ахъ ты, распроклятый. Запретъ на тебѣ, что-ли?

Вылѣзъ Лысый на дорогу и ясно видитъ, что ужь за саженей пятьдесятъ проѣзжій пустилъ коней шагомъ и оглядывается назадъ.

— Ну, счастливъ твой Богъ!.. оретъ со зла Лысый и грозится кулакомъ молодцу. Попадися, лѣшій, мнѣ въ друхо рядъ — маху не дамъ, дьяволъ. Право, дьяволъ! оретъ Лысый, что есть мочи.

— Ванька! кричитъ вдругъ и молодецъ.

Оторопѣлъ Лысый, глядитъ.

— Ванька, ты, что-ль?… кричитъ опять молодецъ и коней остановилъ.

— Я-а… прокричалъ мужикъ, дивяся.

— Лысый? кричитъ молодецъ.

— Я! Я-а! Чего?…

— Ахъ ты, лядащій… Ахъ, ты, чортово рыло!.. Вотъ, анафема! Ну, постой-же…

И, повернувъ коней, молодецъ ѣдетъ назадъ. Кони храпятъ и таращатся на Лысаго, что сталъ среди дороги, на томъ мѣстѣ, гдѣ сейчасъ его зарядъ ихъ пугнулъ.

— Но-о! Чего! понукаетъ ихъ молодецъ.

Но кони не идутъ.

Молодецъ живо смахнулъ долой и сталъ привязывать коней къ дереву.

— Ладно, погоди, лысая твоя голова! ворчитъ онъ.

Привязавъ обоихъ коней, молодецъ пошелъ на Лысаго и нагайкой машетъ. Мужикъ ждетъ растопыря руки и дивится.

— Что за притча, знаетъ проѣзжій, какъ меня звать; должно знакомый.

Подошелъ молодецъ совсѣмъ, да и говоритъ:

— Тебѣ это кто-жь указалъ своихъ-то бить. А?… Собачій сынъ.

— Батюшки-свѣты! заоралъ Лысый. Ехоръ Иванычъ…. Родной…

Передъ нимъ стоялъ эсаулъ ихъ-же шайки, Егоръ Иванычъ, или Орликъ прозвищемъ.

— Прости, родимый! повалился Лысый въ ноги эсаула. Ехоръ Иванычъ…

Но Орликъ сгребъ Лысаго за волосы и началъ шлепать его нагайкой по спинѣ.

— Ехоръ Иванычъ! Ехоръ Иванычъ…

— Знай своихъ… Не пали изъ ружей по своимъ… собачье отродье…

— Ехоръ Иванычъ, родной, вопилъ Лысый, и каждый ударъ нагайкой по спинѣ ошпаривалъ его будто кипяткомъ.

Долго среди Козьяго Гона раздавалось и по затишью ночному далеко разносилось шлепанье орликовой нагайки и крикъ мужика.

Усталъ эсаулъ махать да шлепать и бросилъ, а Лысый въ жару и въ поту насилу на ноги всталъ.

— Теперь дурень будешь помнить… выговорилъ Орликъ и, повернувъ, пошелъ къ конямъ.

— Ехоръ Иванычъ, прости… Атаману не ховори, родимый! Не буду николи. Вотъ-те Христосъ, если я кохда… Родимый! взмолился Лысый, догоняя эсаула.

— Ладцо, ладно… деревянная голова… Подъ, бери ружье и за мной въ Яръ. Нечего тебѣ, дураку, тутъ сидѣть.

— Прости, родной. Атаману-то…

— Ладно. Скажи спасибо, шалый чортъ, обернулся эсаулъ, что я тебя самъ вотъ здѣсь сейчасъ не ухлопалъ.

И Орликъ, доставъ изъ-за пояса пистолетъ, наставилъ его въ лицо Лысаго.

— И теперь вотъ еще руки чешутся…. такъ бы вотъ и положилъ на мѣстѣ.

Лысый опять упалъ на колѣни.

— Ну, подъ, ружье бери. Да за мной.

Орликъ подошелъ къ конямъ и, отвязавъ обоихъ, сѣлъ на своего. Лысый побѣжалъ за ружьемъ въ кусты.

Эсаулъ, сидя на конѣ, поглядывалъ на то мѣсто, гдѣ въ него выпалилъ Лысый, и ухмылялся добродушно.

— Ишь вѣдь дуракъ! ворчалъ онъ, ухмыляясь. Спасибо мужланъ, мужикъ. Отродясь ружья не видалъ, а то бы вѣдь насквозь прохватилъ. Такъ бы и положилъ! И чортъ его знаетъ еще, какъ его, дурака, угораздило маху дать на трехъ-то саженяхъ разстоянія. Вотъ бы атамана-то одолжилъ, кабы меня убилъ. Ахъ, дурафья.

Лысый прибѣжалъ съ ружьемъ и опять взмолился эсаулу.

— Ладно! Иди ужь…

Орликъ двинулся, а мужикъ, съ трудомъ поспѣвая, зашагалъ за нимъ.

— Ахъ, ты, Хосподи! шепталъ онъ. Вотъ тебѣ и наразбойничалъ! Своего эсаула! Ахъ, Хосподи. Видно и въ душехубствѣ-то сноровка да охлядка нужна.

— Давно не ѣлъ, чортово рыло? спросилъ его Орликъ послѣ верстъ четырехъ пути.

— Съ утра, Ехоръ Иванычъ…

— На вотъ, дурафья… грызи.