И эсаулъ, усмѣхаясь, досталъ изъ за пазухи и бросилъ мужику на дорогу ломоть хлѣба. Лысый поднялъ и началъ уплетать на ходу.

Рано утромъ Орликъ въѣхалъ въ Устинъ Яръ, и вѣсть о возвращеніи эсаула изъ города живо облетѣла всѣ хаты… Туча молодцевъ повалила къ его дому поклониться и поглядѣть на него. Даже лютый Малина пришелъ «почтенье отдать». Орликъ привезъ добрую вѣсть, что бѣляна съ товаромъ пройдетъ мимо нихъ въ скорости.

Перездоровавшись со всѣми, Орликъ, веселый, добродушный, всякому сказалъ доброе слово. Тутъ-же разсказалъ онъ про Лысаго, какъ тотъ его чуть не убилъ. Заревѣла толпа и чуть-чуть было не разнесла Лысаго на клочки. Но Орликъ заступился и не велѣлъ трогать мужика, извиняя его тѣмъ, что онъ не за свое дѣло взялся, — палить по прохожимъ. Затѣмъ эсаулъ собрался къ атаману, и вся толпа проводила его до развалины.

Устя ужь зналъ о пріѣздѣ Орлика и встрѣтилъ его на крыльцѣ.

— Здорово, Орликъ. Ну что? Какъ?

— Слава Богу! Здравствуй. Ты какъ можешь, весело отозвался Орликъ. Поцѣловаться можно.

— Отчего… усмѣхнулся Устя. И атаманъ съ эсауломъ расцѣловались три раза.

Орликъ объявилъ объ идущей бѣлянѣ. Атаманъ обрадовался. Они вошли въ домъ и поднялись по лѣстницѣ на верхъ.

— Ишь вѣдь… Давно-ли я уѣхалъ, а ужь атаманъ мой еще похорошѣлъ! усмѣхнулся Орликъ, поднимаясь по ступенямъ.

— Полно ты лясы-то точить. Болтушка! ворчнулъ Устя. Ну, садись. Разсказывай, когда бѣляна будетъ…

— Да черезъ день будетъ. Надо готовиться… Ну, а всѣ дѣла наши ни шатко, ни валко… а хорошаго тоже немного. Про Измаила знаешь?

— Знаю — отъ Чернаго.

— Про воеводину тещу тоже знаешь. Что, драчлива?

— Знаю.

— А деньги взяла?

— А ты какъ полагаешь? добродушно улыбнулся Орликъ съ самодовольствомъ.

— По лицу твоему вижу, что взяла!

— Вѣстимо; мало того…

И эсаулъ началъ хохотать.

— Я съ ней въ пріятеляхъ… Ей Богу!

— Какъ то ись? страннымъ голосомъ произнесъ Устя, и брови его стали морщиться.

— Да такъ… Мы съ ней три раза видѣлись. Я сказался купцомъ… да сталъ къ ней ластиться, да всякое такое болтать… Бабѣ-то всего сорокъ лѣтъ, вдовая… Ну, тоска тоже… Она на меня по второму разу ужь такъ ласково начала глядѣть, что я по третьему разу сталъ опасаться, да и домой.

— Я не пойму! нѣсколько сурово выговорилъ Устя.

— Стала звать жить у нихъ, въ городѣ, по близости отъ ихъ дома; стала обѣщать, что воевода меня отличитъ — ну и всякое такое…

— Какъ же ты ей деньги-то далъ?

— Да такъ… Не обижайте, молъ, насъ мужичковъ, вольныхъ хлѣбопашцевъ, что живемъ въ Устиномъ Ярѣ. А вотъ вамъ сто рублей отъ нашего усердія.

— Сто? Ишь…

— Что-жь дѣлать. Не пропащія зато деньги. Она изъ воеводы бичеву вьетъ.

— Пятьдесятъ-бы… довольно…

— Ишь ты… тебѣ-бы даромъ. Да ништо. Спасибо были онѣ. Полсотни ты далъ, да полсотни отъ Хлуда получилъ пропускныхъ…

— Хлудъ утянулъ тутъ! Нешто можно за цѣлую мокшану съ краснымъ товаромъ полста рублей взять.

— Это, пожалуй, что и вѣрно! разсмѣялся Орликъ.

— Утянулъ?

— Да, утянулъ. Да что дѣлать? Я взялъ. Деньги нужны были. Теперь надо пропустить. Уговоръ дороже денегъ. А вотъ пойду я опять и будетъ давать то же — я ему насмѣюся.

— То-то, Орликъ… А то вѣдь онъ скоро двадцать рублей будетъ намъ эдакъ передавать, а себѣ семьдесятъ въ мошну.

— А вѣдь, ей-Богу, атаманъ-то мой похорошѣлъ! усмѣхнулся Орликъ, глядя на Устю.

— Полно ты… словно Петрынька…

— Ахъ, да… Петрынька? Слышалъ?.. воскликнулъ Орликъ. Устя опять насупился.

— Слыхать — слышалъ, но все это…

— Враки, скажешь?

— Да, полагаю, что этакого быть не можетъ.

— Ладно. Желаешь я тебѣ его подведу такъ, что самъ сознается, Іуда, — серьезно выговорилъ Орликъ, и лице его стало сразу совершенно иное, не смѣшливое, а строгое, и глаза гнѣвомъ загорѣлись.

— Ты на него… У тебя сердце на него, тихо сказалъ Устя.

— Пущай сердце… Правда! А стало быть, по-твоему, коли у меня на кого сердце, такъ я поклепъ взведу, обвинять въ разныхъ выдумкахъ своихъ буду… и всякое такое негодное сдѣлаю, не хуже крючка подъячаго и волокиты судейской… Такъ, что-ль, атаманъ? Говори.

— Нѣтъ. Я этого не скажу. По сю пору ты никого зря не обижалъ, вымолвилъ Устя.

— Такъ желаешь, я тебѣ поганца Петрыня такъ налажу, что онъ сознается самъ въ доносѣ.

Устя не отвѣчалъ. Наступило молчанье.

— То-то вотъ, Устя… Не гоже это, укоризненно проговорилъ Орликъ. А знаешь, что изъ-за твоей неправды будетъ… Онъ и насъ, и тебя съ нами погубитъ.

Брови Усти сморщились, и лицо будто остервенилось сразу.

— Послушай, Орликъ. Давай сказывать, какъ должно, а не по-бабьи небылицы плести да сплетать, глухо и холодно произнесъ онъ… Что, въ Камышинѣ не знаютъ, какъ мы тутъ живемъ столько ужь времени? А коли камышинское начальство знаетъ, то нешто саратовскій намѣстникъ не знаетъ. Такъ чего же они по сю пору командъ не шлютъ на насъ, а? Ждутъ, чтобы Петрынь имъ приказалъ поднять ноги?.. Пойду я про тебя доносить, что ты не Орликъ, а Егоръ Соколовскій изъ Ярославля. Что это, по-твоему доносъ будетъ?… Нѣтъ! Почему? Это всѣ знаютъ… Такъ и наше дѣло… Что тутъ Петрынь… Можетъ, онъ и впрямь насъ продалъ или продастъ — да изъ этого ничего не будетъ.

Орликъ покачалъ головой.

— Невѣрно сказываю, что-ль?

— Невѣрно, Устя… заговорилъ эсаулъ. Въ Камышинѣ мы платили завсегда старому воеводѣ, онъ насъ и покрывалъ. Не только самъ объ насъ не доводилъ до Саратова, но когда оттуда бывали запросы по жалобамъ камышинцевъ, дубовцевъ и другихъ, то воевода отписывался, что все это однѣ враки, а Устинъ-Яръ малая деревнишка, больше все бабы да ребятки въ ней, а мужики на заработкахъ, въ разбродѣ. Въ Саратовѣ намѣстникъ хилый, въ чемъ только душа держится. Ему отписали; онъ и радъ. Безпокойства нѣту ему, а правда то или неправда, какое ему дѣло. Его не тревожь. Нынѣ вотъ новый воевода, и дѣла пошли было худо. Денегъ не бралъ и подходу къ нему не было ни откудова. Ну, вотъ я чрезъ тещу его все состряпалъ, и опять проживемъ.

— Ну, что же? Я также сказываю.

— Нѣтъ, погоди, не все… А вотъ, вишь, проявился въ намѣстническомъ правленьи молодецъ, да и говоритъ: вы чего же это смотрите! У васъ у рѣчки Еруслана, на бережку, сидятъ разбойнички. Какое ужь время проходу и проѣзду нѣтъ… А вы что-жь… Я, молъ, въ языки иду. Всѣхъ назову, все распишу и, угодно, провожу до мѣста команду… Ладно? Запросъ въ Камышинъ, такъ-ли показываетъ разбойникъ съ повинной, ради своего прощенія. Что-жь воеводѣ дѣлать? Тутъ и его теща смолчитъ. Это не купецъ ограбленный. Это самъ молодецъ изъ шайки. Тотъ про невѣдомыхъ грабителей говоритъ, а этотъ про своихъ товарищей, какъ кому кличка знаетъ, и гдѣ живутъ, и что дѣлаютъ, и кто атаманъ, и кто эсаулъ. Все онъ знаетъ и все показываетъ. Что-жь тутъ дѣлать? Хошь-не-хошь намѣстникъ не тревожиться, а надо, а то вѣдь и самъ въ отвѣтъ пойдешь. Поднять команду, послать въ Устинъ Яръ. Ничего если нѣту, враки — ладно, промнутся путемъ-дорогою! А если впрямь на разбойный станъ наткнутся… Что тогда? Тогда намѣстнику изъ столицы похвала, а то вотчинка въ награду. Онъ, молъ, на Волгѣ новаго Устю Разина словилъ, десять тысячъ разбойниковъ перебилъ и разсѣялъ. Вишь, какой отличный. Сдѣлать его намѣстникомъ надъ четырьмя округами. Такъ ли я сказываю, а?

Устя молчалъ и наконецъ вздохнулъ.

— А ты сейчасъ въ подозрѣнье меня! съ упрекомъ прибавилъ Орликъ… Не гоже это. Что мнѣ Петрынь… Ты его не любишь, а терпишь; онъ тебѣ, знаю, солонъ тоже… да все солонѣе. Мнѣ онъ — наплевать, меня онъ пальцемъ не тронетъ. Гдѣ ему лядащему? Смотрѣть мнѣ прямо въ глаза не смѣетъ. Изъ-за кустовъ, правда, можетъ свалить, какъ Іуда. Да нѣтъ покуда нужды ему въ этомъ. Онъ меня любитъ-не любитъ, я ему, что посторонній. А твоя погибель ему нужна, твоя погибель ему масло на сердце. А, вѣстимо, изъ-за тебя и мы пропадаемъ. Мнѣ Хлудъ сказывалъ…

— Что Хлудъ. — У Хлуда свои замышленья! Хлудъ — воръ… Онъ бы вотъ не продалъ! вдругъ гнѣвно произнесъ Устя.