— Что ты, въ своемъ ты разумѣ?..

— Не знаю, можетъ и впрямь голова не на мѣстѣ; но буде… буде собираться; эти сборы меня замучили — я много про это раздумывалъ, сидя здѣсь. Теперь такъ къ случаю, стало-быть, пришлось. Не нынѣ-завтра — все одно. Говори, будетъ какая перемѣна или нѣтъ. Всегда ты меня смѣшками да уговорами будешь водить? Перемѣны не ждать?

— Ахъ, Егоръ Иванычъ…

— Говори! Во вѣки вѣковъ ничего не будетъ? Я не прошу тебя — вотъ тотчасъ все бросай и иди за мной… Ну, годъ, хоть болѣ года — я буду ждать. Но мнѣ надо знать, будетъ-ли конецъ; есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая любви ко мнѣ, или можетъ быть, или же нѣту и во вѣки не будетъ; больше я ничего не прошу.

— Кто же впередъ свою жизнь знать можетъ.

— Не лукавь! Отвѣтствуй! Ничего нѣту?

— Теперь… нѣту…

— Нимало.

Устя молча вздохнулъ…

— Ну… что-жь? Палить, что ли? холодно и спокойно выговорилъ Орликъ, но поблѣднѣлъ еще болѣе, и красивые глаза его зажглись ярче.

— Теперь я тебя пуще всего на свѣтѣ люблю. Тебя одного… Но жизнь свою разбойную, вольную — пуще люблю. Промѣнять эту жизнь на другую, простую деревенскую, бабью, — я не могу. А какъ я почувствую чрезъ годъ, кто-жь это можетъ знать. Надоѣстъ эта жизнь — тогда, вѣстимо, кромѣ тебя, мнѣ не съ кѣмъ уйти и зажить по-просту, по-человѣческому и по-деревенскому.

— Да есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая ко мнѣ расположенія? Вѣдь ты мнѣ на это ни разу никогда не отвѣтилъ.

— Вѣстимо есть, и много!.. Да не того, чего ты хочешь. Ты мнѣ, говорю, много дорогъ… Пуще, чѣмъ братъ — такъ же родной. Еще малость, и я тебя полюблю такъ же, какъ я покойнаго родителя любилъ!

— Да я не того хочу!!

— Ну обождемъ… Можетъ, придетъ и другое.

— Да придетъ ли? Не лукавь…

— Можетъ все быть.

— Не лукавь, побойся Бога.

— Я прямо сказываю, вотъ какъ предъ Богомъ. Ну обожди, хоть годъ, хоть даже меньше…

— Если я сейчасъ вотъ покончу съ собой, ты пожалѣешь?

— Я объ этомъ и думать не хочу, да и не могу; мнѣ безъ тебя теперь жизнь не въ жизнь будетъ. Ты у меня теперь одинъ, будто родной.

— Устя?! Побожися, что такъ…

— Вотъ тебѣ крестъ! горячо вымолвилъ атаманъ и быстро перекрестился.

— Чуешь ли ты…. сдается ли тебѣ…. что можетъ быть перемѣна — ну, хоть чрезъ два года.

Устя долго молчалъ и наконецъ выговорилъ:

— Сдается, что можетъ…

Орликъ бросилъ пистолетъ и, измѣнившись въ лицѣ, двинулся къ Устѣ.

— Давно бы такъ сказывать! нѣжно произнесъ онъ;- вѣдь я не теперь прошу; хоть знать мнѣ, впредь будетъ!

Орликъ опустился на полъ около атамана и, обхвативъ его, уткнулся горячимъ лицомъ въ его колѣни. Устя тихо положилъ руки ему на голову и сталъ отстранять его отъ себя.

— Полно, пусти, встань, Егоръ Ивановичъ, сдѣлай милость.

— Эхъ, кабы была въ тебѣ сотенная часть того, что во мнѣ кипитъ, то не было бы охоты меня отталкивать, грустно проговорилъ Орликъ.

— Пусти, сдѣлай милость… Срамно и глядѣть…. почти сердито выговорилъ Устя.

Орликъ поднялся и отошелъ.

— Срамно!.. Стало ты и впрямь на свой ладъ все видишь и чувствуешь, вздохнулъ онъ.

— Привычка. Я, вишь, атаманю на Волгѣ. Предо мной на землѣ только и валяются тѣ, что помилованія просятъ! шутливо произнесъ Устя.

— Да вѣдь и я помилованія просилъ! уже веселѣе заговорилъ Орликъ.

— Ну, я тебя и помиловалъ… А теперь поведемъ рѣчь о разбойныхъ дѣлахъ. Я опять къ тебѣ съ тѣмъ же; мнѣ ужь больно хочется купца отпустить на волю.

Орликъ сморщилъ брови.

— Охъ, напрасно… говорю, напрасно.

— Жаль его, ей-Богу жаль; у него жена, пятеро дѣтей — Богъ съ нимъ.

— Онъ всю Казань подыметъ на насъ. Я его батраковъ допросилъ обо всемъ. Его самъ намѣстникъ въ лицо знаетъ, и знаетъ, что онъ поплылъ на Астрахань. Пропадемъ мы изъ-за него.

— Онъ обѣщается не жаловаться.

— И ты вѣришь?

— Вѣрю. Онъ у меня на образа молился, поклоны клалъ. Родителями и дѣтьми клялся.

— Какъ знаешь. Ты атаманъ и твоя на это водя… Ну, да пущай, ужь такъ и быть на нынѣшній разъ. Я на счастьи и самъ готовъ… Отпускай!.. Можетъ, онъ мнѣ счастье принесетъ, и мой атаманъ скоро ради меня злополучнаго гнѣвъ на милость положитъ. Отпускай. Хочешь, я его самъ проведу, а то вѣдь наши, небось, чуютъ.

— Да. Малина сказывалъ вчера Черному, что надо стеречь его и нагнать.

— Ну, вотъ. Я проведу самъ. Такъ и быть.

— Ну, спасибо. Мнѣ вотъ будто и легче, весело вымолвилъ Устя, вставая.

Орликъ разсмѣялся.

— Ну, гляди вотъ… Ну, какой же ты атаманъ разбойный. А? Нешто они такіе бываютъ? Ты вѣдь пичуги бы не тронулъ. Тебѣ, сказываетъ Ордунья, бываетъ курицу жаль зарѣзать для обѣда.

— Да… кабы атаманить и не убивать никого, было бы лучше.

— Тогда не надо атаманить — а жить такъ, какъ я тебѣ сто разъ предлагалъ.

— Нѣтъ, эдакъ я тоже не хочу, воля моя мнѣ дорога, да и все это мнѣ по сердцу; только бы безвинныхъ не убивать. Въ битвѣ, на разбоѣ другое дѣло… Я самъ, когда въ меня палятъ, валяю тоже въ кого попало; но такъ вотъ, взять связаннаго человѣка и застрѣлить или утопить — мерзость, да и грѣхъ.

Орликъ смѣялся, весело глядя на Устю.

— Чему ты? Вѣдь ты такъ же судишь; самъ говорилъ сколько разъ, что убить не въ битвѣ, а такъ…. вотъ какъ Малина можетъ… ты не можешь. Говорилъ вѣдь?

— Говорилъ и говорю. Да только вѣдь я же и не стою за эту жизнь разбойную, какъ ты. Я здѣсь изъ-за тебя…. а ты изъ за чего? Ты по своей охотѣ?

— Я… знаешь вѣдь, такая судьба привела на Волгу; горе было.

— Было, да. А теперь? Иди за мной и другой жизнью заживемъ.

— Ну, брось… опять за старое… Такъ купца присылать къ тебѣ, или самъ его возьмешь отъ меня?

— Нѣтъ… Пусть сидитъ… Ночью я его уведу изъ Яра и поставлю на камышинскую дорогу.

— На Камышинъ?

— Вѣстимо; они, гляди, молодцы-то наши, каждую ночь стерегутъ саратовскую дорогу, чуя, что ты хочешь его освободить.

— Правда твоя… Ну, прости, пора мнѣ.

— Прости, помни же, Устя, нынѣшній день. Я буду надежду имѣть.

— Ну, прости…

— Слышу… А ты помни.

— Ладно.

— Я вѣдь не баловался. Застрѣлиться мнѣ никогда не долго.

Устя махнулъ рукой и пошелъ вонъ изъ хаты, но взглядъ его, видно, что-то сказалъ Орлику; эсаулъ вздохнулъ бодрѣе, и лицо его просвѣтлѣло.

— Авось, сердце твое не каменное! шепнулъ онъ вслѣдъ атаману.

Кто таковъ атаманъ Устя и откуда онъ — никто изъ разбойниковъ не зналъ и всякій гадалъ на свой ладъ.

Только эсаулъ Орликъ, дядька Ефремычъ и сынъ прежняго атамана, Петрынь, знали правду, знали, что Устя не парень, а дѣвица!

Да, атаманъ съ красивыми яркими глазами, съ орлинымъ взглядомъ, всякаго поражавшимъ отвагою, но съ женскимъ, даже полудѣтскимъ маленькимъ ртомъ и чудной заячьей губкой, въ которыхъ подчасъ сказывалось лишь одно добродушіе до наивности, этотъ молодецъ атаманъ была двадцатилѣтняя дѣвушка; и если Устя казалась тощимъ и худотѣлымъ парнемъ, то развѣ потому, что для молодца требовалось иныхъ плечей и рукъ, иной дюжей спины. Устя была станомъ такъ же красива, какъ и лицомъ, полна и стройна, но въ мужской одеждѣ она казалась малорослымъ и худымъ парнемъ. Только грудь этого атамана была хотя и годная по виду для парня, для дѣвицы была не особенно высока; но Устѣ это обстоятельство было на-руку, а иначе мудрено бы было и прослыть за молодца въ глазахъ того сброда, которымъ атаманъ командовалъ.

Откуда же взялась и кто такая была молодица и красавица Устинья?

Лѣтъ съ двадцать назадъ въ одной станицѣ войска Донского поселился съ женой новый молодой священникъ. Красноярская станица была большое и богатое поселеніе, въ которомъ насчитывалось болѣе двухсотъ дворовъ. Земли у казаковъ было вволю, никто не зналъ даже, гдѣ кончается земля, которую они считали своей; паши, гдѣ и сколько хочешь; гдѣ ни горка со склономъ на солнце, разводи бахчи, гдѣ ни рѣчка, лови рыбу, гдѣ ни луга заливные, разводи и паси скотину — полное раздолье и приволье.