Кругомъ Красноярской станицы верстъ на двѣсти, иногда и триста, было все то же богатство, все то же раздолье, та же ширь, и та же жизнь, мирная и богатая, какъ у Христа за пазухой. Изрѣдка только тревожила эту жизнь разная татарва — хивинцы, кубанцы — своими набѣгами. Но казаки привыкли возиться съ татарвой испоконъ вѣка; столѣтніе старики помнили, что ихъ столѣтніе дѣды еще разсказывали про татарина и вѣчную вражду съ нимъ, вѣчные набѣги и битвы. Случалось, что татарва одолѣвала, грабила станицы, рѣзала людей, уводила въ полонъ казачекъ и дѣтей и угоняла скотъ; бывало часто, что и сами казаки ходили въ походъ поживиться насчетъ дальняго сосѣда, и тоже ворочались домой не съ пустыми руками. Появлялись иногда и арбы съ товаромъ, и у женъ и дочерей заводились зачастую камни самоцвѣтные, монисто изъ золотыхъ червонцевъ и дорогая шелковая одежда; татарва, видно, жила богаче донцевъ, и имъ грабить ее было выгоднѣе, чѣмъ ей донцевъ. Въ Красноярской станицѣ жилось такъ же, какъ и вездѣ на Дону. Красноярцы тоже отбивались раза два въ десять лѣтъ отъ татарвы и тоже изрѣдка, вмѣстѣ съ другими станичниками, ходили войскомъ въ предѣлы бусурманскіе наживаться, чтобы домой женамъ и дочерямъ гостинцу притащить, а сыну коня лихого туркменскаго пригнать.
Станичный красноярскій священникъ- жилъ богато, такъ какъ прихожане его любили, дарили, да и народъ все былъ богомольный, который на храмъ и на причтъ не жалѣлъ удѣлять по мѣрѣ силъ.
Священникъ, отецъ Ѳеодоръ, былъ уже давно женатъ на доброй и красивой казачкѣ изъ Цимлянской станицы. Ему было уже за тридцать лѣтъ, женѣ около двадцати пяти; жили они дружно и мирно, но дѣтей у нихъ не было.
Отецъ Ѳеодоръ былъ человѣкъ хилый и болѣзненный, который за недѣлю ужь непремѣнно одинъ разъ свалится съ ногъ и полежитъ недужась зимой у печки, лѣтомъ въ саду, грѣясь на солнышкѣ. Во сколько хилъ былъ тихій и ласковый ко всѣмъ попъ, во столько цвѣла здоровьемъ попадья; на «матушку» многіе молодцы-казаки любовались и заглядывались, а старые люди и жалѣли.
— Эхъ, здорова, а пропадаетъ зря, говорили они. Не по батюшкѣ матушка. Онъ только въ чемъ душа держится, а она кровь съ молокомъ.
Часто грустили мужъ съ женой, что при ихъ достаткѣ и дружномъ житіи Богъ дѣтей не даетъ имъ. Въ особенности горевалъ объ этомъ самъ отецъ Ѳеодоръ.
Онъ будто на зло обожалъ дѣтей до страсти, и что станичные баловники-ребятишки позволяли себѣ съ батюшкой, было даже зазорно людямъ.
— Отхворости ты ихъ! часто говорили попу. — Чего ты имъ волю даешь надъ собой умничать. На этихъ пострѣловъ одна заручка — прутъ. Дерево Господь на топливо человѣкамъ раститъ, а вѣточки на розги растутъ.
— За что ихъ? Пущай. Они на то и малы, чтобы баловать, отвѣчалъ добродушно священникъ.
Разумѣется, ребятишки любили батюшку чуть не больше своихъ родныхъ, и за всякой затѣей, со всякой шалостью лѣзли къ отцу Ѳеодору.
Однажды на станицѣ былъ сполохъ, и старшина объявилъ, что все славное войско донское порѣшило новый походъ за Кубань, проучить поганцевъ сосѣдей, что покоя не даютъ четыре года, все грабятъ православныхъ.
— Да и кости расправить пора. Засидѣлись атаманы казаки. Надо сбѣгать за добычей, за золотомъ, шелками и камнями самоцвѣтными.
Человѣкъ съ полсотни собралось и съ Красноярской станицы, пожилыхъ и молодыхъ, и присоединились къ войску. Чрезъ годъ послѣ лихого дальняго похода донцы вернулись съ богатой добычей. Вернулись домой и красноярцы; у нихъ тоже былъ табунъ коней, арбы съ товаромъ и вьюки со всякой всячиной.
Вмѣстѣ съ добычей пригнали донцы и сотню плѣнныхъ, изъ которой на станицу пришлось по дувану пять человѣкъ; женщина, уже пожилая, двѣ маленькія дѣвочки умершаго въ дорогѣ кубанца, одинъ молодой парень и одинъ уже старикъ, не вѣсть зачѣмъ угнанный казаками съ родины. Сказывали, самъ онъ за кѣмъ то изъ взятыхъ увязался, не хотѣлъ разстаться, кажется, за дочерью. А кому и когда по дувану дочь досталась, теперь никто и не зналъ. Старикъ затосковалъ по дочери и по родинѣ и скоро померъ.
— Двухъ дѣвочекъ-сиротокъ окрестили и отдали тому, кто болѣе всѣхъ любилъ ребятъ, т. е. отцу Ѳеодору. Дѣвочки дикія, злыя, несмотря на ласку и уходъ священника, смотрѣли звѣрками; какъ есть пара волчатъ; только и могъ съ ними ладить молодой парень Темиръ, котораго отдали казаки по сосѣдству въ батраки къ одинокому старику, прежнему старшинѣ станичному.
Кто такіе были плѣнные, сами казаки, ихъ пригнавшіе, не знали. Кто говорилъ хивинцы, кто называлъ грузинцами, а кто постарше, умѣвшій различать татарву, называлъ абхазцами. Они ничего сначала о себѣ сказать не могли.
Пожилая женщина и старикъ были на одно лицо, некрасивы и черны, какъ цыгане; дѣвочки были совсѣмъ на нихъ не похожи, красивѣе и свѣтлѣе лицомъ. Парень Темиръ и вовсе отличался отъ всѣхъ и лицомъ, и нравомъ; онъ былъ замѣчательно красивъ собой, статный, сильный, лицомъ смуглый, съ большими черными глазами и на видъ гораздо старше своихъ лѣтъ. По пальцамъ, на вопросы казаковъ, считалъ онъ 17 лѣтъ себѣ, а по виду, усамъ и бородкѣ казалось ему и всѣ 25.
Темира за его разумъ и добродушіе, лихость и отвагу, да еще вѣчную готовность всякому услужить, полюбили всѣ казаки, а за чудныя очи съ блескомъ, да за брови дугой и усъ курчавый — еще пуще полюбили всѣ казачки.
Чрезъ полгода по прибытіи на станицу Темиръ уже изрядно говорилъ по русски и, будучи уже христіаниномъ съ именемъ Борисъ, сталъ, ни дать ни-взять, природный донецъ-казакъ.
— Хочешь домой? шутили съ нимъ.
— Ни. Зачѣмъ? Мнѣ здѣсь хорошо, отвѣчалъ онъ весело.
— Темиръ, по войску приказъ вышелъ тебя на родимую твою сторону отправлять и опять въ басурманы крестить! постоянно шутили съ Темиромъ казаки и казачки.
Темиръ отшучивался или говорилъ:
— Отправятъ, я опять сюда самъ приду.
Отецъ Ѳеодоръ, выбившись изъ силъ со своими двумя воспитанницами, часто обращался къ Темиру за помощью. Молодой малый умѣлъ съ ними ладить, хотя онѣ были не изъ одной стороны съ нимъ. Теперь онъ уже могъ объяснить станичникамъ, что всѣ они попали вмѣстѣ изъ совсѣмъ разныхъ мѣстъ. Умершій старикъ былъ осетинъ, женщина, по его словамъ, была татарка-туркменка и говорила для него совсѣмъ непонятнымъ языкомъ, дѣвочки были съ береговъ Чернаго моря, изъ Абхазіи, а онъ самъ былъ кабардинецъ.
— Кабарда! Слыхали! Знаемъ! говорили казаки. Хорошій народъ, хоть и басурманъ! Въ битвѣ страсть лихъ и злючъ, а въ обиходѣ, особливо въ плѣну, повадливый, добрый, совсѣмъ нашъ православный. Вотъ и ты таковъ вышелъ.
Чрезъ годъ старикъ-казакъ, у котораго жилъ молодой кабардинецъ, умеръ, и Борисъ-Темиръ по собственному желанію перешелъ жить и служить къ отцу Ѳеодору. Скоро одна изъ дѣвочекъ, самая злая, упала въ колодезь и утонула, а другую выпросилъ себѣ у попадьи ея родственникъ, богатый казакъ изъ Цымлянской станицы. Священникъ даже радъ былъ отдѣлаться отъ своихъ абхазскихъ волчатъ. Зато парень, красавецъ Темиръ, котораго никто не звалъ христіанскимъ именемъ Бориса, остался у отца Ѳеодора и вскорѣ жилъ на положеніи уже не батрака, а какъ бы родного сына; особенно полюбила его матушка и стала лелѣять пуще родного.
Но тутъ то чрезъ года полтора и приключилось нѣчто… Дѣло темное, но по всему — грѣшное. Однако, такъ какъ казаки были народъ все справедливый, простодушный и честный, то весь міръ порѣшилъ дѣло скоро и прямо.
— Ну, что? Богъ съ ими! Не наше дѣло… Да и кто-жъ тутъ виноватъ. Сего и ждать надо было. Нехай ихъ, не намъ судить.
У матушки попадьи и хилаго отца Ѳеодора явилась на свѣтъ дѣвочка, красавица писаная, но лицомъ вся вылитая — кабардинецъ Темиръ. Должно быть «матушка» ужъ очень полюбила парня, да чрезъ мѣру много и часто заглядывалась на него: даже самъ Темиръ, глядя на дѣвочку, ахнулъ, увидавшись будто въ зеркалѣ. А отецъ Ѳеодоръ вздохнулъ, улыбнулся кротко и ничего не сказалъ; только на другой день онъ, добродушно поглядѣвъ на жену, поцѣловался съ ней и шепнулъ ей на ухо:
— Ты моя, а она твоя, стало-быть, и она моя.
На крестинахъ батюшка былъ всѣхъ бодрѣе, говорливѣе и бережно купалъ въ купели новорожденную, нарекаемую Устиньей.