— Ну, и сиди до завтра. А завтра я за головой съ топоромъ приду, крикнулъ онъ и, обернувшись къ Устѣ, прибавилъ, — что, атаманъ, видно, увѣровалъ наконецъ. Или онъ тебѣ открылся въ своихъ пакостяхъ безъ обиняковъ, самъ. Мнѣ отсюда не слыхать было вашей бесѣды.

— А ты здѣсь былъ давно?

— Давно. Вѣстимо. За мной Ефремычъ послалъ, какъ узналъ, что этотъ поганецъ на допросѣ у тебя. Я и прибѣжалъ. Безъ меня ты съ нимъ бы не сладилъ. Все бы ломался на всѣ лады, а тамъ бы и шаркнулъ на тебя вотъ эдакъ же, какъ сейчасъ.

— Вотъ, на! Не сладилъ?..

— Да, вотъ и вотъ! Палить бы вѣдь не сталъ. Только пугалъ его. А онъ, песъ, нешто этого не смекаетъ.

— Нѣтъ, выпалилъ бы! потому что предатель.

— Самъ тебѣ сказался?

— Самъ. Иди, я тебѣ разскажу. Надо посудить, что дѣлать. Ты, бывалый человѣкъ, тоже раскинь мыслями.

— Первое ухлопать его! проговорилъ Малина, смѣясь и входя за Устей въ горницу.

— Ухлопать недолго; а какъ съ оружейной командой справиться. Слушай-ка вѣсти.

Устя передала все подробно Малинѣ, и каторжникъ, пригорюнившись, засопѣлъ со свистомъ въ свои дыры вмѣсто ноздрей.

— Дрянь дѣло! рѣшилъ онт. — Обождемъ, что нашъ разумникъ, эсаулъ…

Ввечеру Орликъ пришелъ къ атаману, довольный и веселый. Устя, напротивъ, была сумрачна, и выраженіе лица ея за одинъ день измѣнилось; лицо будто окаменѣло: ни гнѣва, не радости, ни даже печали не выражало оно; казалось, что Устя приняла какое-то послѣднее важное рѣшенье и готовилась къ его исполненью, отгоняя отъ себя всякіе помыслы и колебанья.

Она послѣ совѣщанія съ Малиной о томъ, что дѣлать, подробно разспросила его о мытарствахъ по острогамъ и по Сибири на каторгѣ. Малина смѣясь, уже не въ первый разъ, передалъ ей все то же, но подробнѣе. Устя слушала теперь иначе. Прежде розсказни Малины были для нея то же, что страшная сказка о нечистой силѣ, какія она слыхала на станицѣ… теперь же она слушала каторжника съ замираньемъ сердца, какъ если бы готовилась сама тотчасъ пройти и испытать все то же на себѣ.

— Такъ вотъ оно каково! думала она по уходѣ сибирнаго. Нѣтъ! Пусть лучше меня умертвятъ солдаты команды. Живой въ руки не дамся ни за что. Схватятъ живымъ застрѣлюся.

И рѣшенье итти на-смерть, готовность покончить съ собой, если она не будетъ случайно убита въ схваткѣ съ командой, придала оживленному и красивому лицу казачки выраженіе окаменѣлости и полнаго безучастія ко всему окружающему.

— Ну, атаманъ, сказалъ Орликъ, я надумалъ… не знаю, какъ выгоритъ. Только прости, не скажу, что надумалъ… одного попрошу: что бы ты ночью ни услыхалъ — лежи и не вставай, слышишь.

Устя молчала и глядѣла на эсаула почти разсѣяннымъ взглядомъ.

— Полно печаловаться, погоди. Рано носъ повѣсилъ, атаманъ; мы еще потягаемся съ командой.

— Потягаемся. Да. Только вотъ что, Орликъ. Знай, или мы ихъ расшибемъ и перехлопаемъ, либо я буду убитъ… Убитъ ими, либо самъ себя я ухлопаю… живой я не дамся… въ острогъ и подъ плети не пойду.

— Ладно! глухо и грустно проговорилъ Орликъ. — Стало быть, либо ихъ похерить, либо себя самихъ. Я тебя, знаешь вѣдь, коли мертвымъ увижу — тотчасъ и себя пристрѣлю.

— Вмѣстѣ на тотъ свѣтъ пойдемъ, грустно улыбнулась Устя, на судъ Божій станемъ. Мы грѣшные, но Господь помилуетъ, можетъ быть; Господь видитъ, почему и какъ я пошла въ разбой.

Наступило молчаніе.

Устя, сидя, задумалась глубоко, а Орликъ стоялъ передъ ней среди горницы и глядѣлъ на нее, не спуская глазъ. Онъ сталъ грустенъ вдругъ… Казалось, что онъ собирается сказать что-то, но не рѣшается.

Наконецъ, онъ двинулся и вымолвилъ тихо:

— Устя… прости… что я скажу, Устя?

— Ну, пришла дѣвушка въ себя.

— Прости, что я тебѣ скажу вотъ; не осерчай только на меня; мнѣ твой гнѣвъ да укоръ хуже ножа, можно сказать.

— Охъ, знаю… что скажешь… Лучше молчи! махнула она рукой досадливо, какъ человѣкъ, къ которому въ важную минуту, среди заботъ, вдругъ присталъ съ пустяками малый ребенокъ!

— Угадалъ? Стало быть, и у тебя на умѣ оно было сегодня.

— Бѣжать не дравшись? Такъ, что-ль?

— Да.

— Бѣжать намъ, двумъ тайкомъ, какъ подлые калмыки да башкиры бѣгаютъ: бросить поселокъ, бросить людей, которые намъ служили вѣрно… вѣдь не всѣ же они здѣсь сибирные, какъ Малина… оставить ихъ на убой или на уводъ въ острогъ.

— Останутся безъ атамана и эсаула — разбѣгутся тотчасъ… Не успѣетъ команда прійти сюда, какъ ни одного не будетъ въ поселкѣ.

— А потомъ? Нешто ихъ не переловятъ? Нешто они потомъ сами, помыкавшись въ степи, съ голоду не пойдутъ себя съ головой выдавать въ городъ? Полно, Орликъ! Наше дѣло, по чести, ихъ защищать. Коли струсятъ, разбѣгутся отъ битвы — это ихъ дѣло; но бросить ихъ и бѣжать тайкомъ намъ двоимъ, атаману и эсаулу — не подобаетъ, и не тебѣ бы это говорить, не мнѣ бы это слушать. Стыдно! За такія рѣчи можно — кого и любишь — разлюбить.

— Ну, такъ биться! вскрикнулъ Орликъ.

— Вѣстимо.

— Биться на-смерть. И держать про запасъ на себѣ одинъ зарядъ для своей башки.

— Вѣстимо! Я такъ давно и порѣшилъ! Ты вотъ со сказками да съ пустяковиной пришелъ.

— Ну, такъ слушай, атаманъ; я не съ пустяковиной пришелъ! Нынѣ ночью зачну я орудовать, зачну то колѣно, что я надумалъ. Что ты въ ночь ни услышишь — не двигайся, лежи: прикажи и Ефремычу и Ордуньѣ уши и глаза себѣ заткнуть. Понялъ? Кто мнѣ попадется да сунется изъ нихъ подъ руку, я буду палить. Понялъ?

— Скажи, что надумалъ.

— Не охота. Не проси. Окажи милость такую.

— Ну, не говори! невольно усмѣхнулась Устя.

— Не шелохнешься, что бы ни случилось ночью.

— Бровью не двину! ужь совсѣмъ смѣясь произнесла Устя.

— Ну, прости. Почивай на здоровье.

Среди ночи, когда все спало и все было тихо въ поселкѣ, около дома атамана появилась въ темнотѣ фигура человѣка, которая стала осторожно подставлять длинную лѣстницу къ крышѣ.

Устя спала крѣпко, ибо утомилась отъ разнородныхъ думъ и чувствъ за весь день. Ефремычъ внизу ворочался съ боку на бокъ и вздыхалъ. Вѣсть о командѣ, о предстоящемъ разореніи Устинова Яра и бѣгствѣ, Богъ вѣсть куда, на всѣ четыре стороны — его печалила больше самихъ атамана съ эсауломъ.

Старая мордовка Ордунья спала, какъ убитая. Ея можно было стащить съ лавки и дотащить до рѣки, и она не проснулась бы.

Фигура, подставивъ лѣстницу, полѣзла, озираясь кругомъ. Это былъ самъ эсаулъ.

— А вѣдь выползетъ и увидитъ меня кто изъ молодцевъ на свое горе — придется палить! бормоталъ онъ; зря придется подшибить.

Орликъ влѣзъ тихо на крышу, прошелъ нѣсколько шаговъ и въ одномъ изъ угловъ дома сталъ подымать топоромъ доски… Трескъ легкій раздался ясно, благодаря полной тишинѣ.

— Ахъ, проклятыя, ишь, какъ пришиты, шепнулъ Орликъ. Проснется Ефремычъ — вѣдь выползетъ старый хрычъ. Ну, ужъ пугну же его.

Сдѣлавъ отверстіе, Орликъ пролѣзъ на чердакъ и, раскопавъ настилку и глину до досокъ, тихо кликнулъ въ щель…

— Петрынь, а Петрынь!..

Запертый въ чуланъ парень, не спавшій и уже давно слышавшій шаги и трескъ надъ собой, былъ ни живъ, ни мертвъ отъ страха.

«Неужели Малина лѣзетъ ночью его убить, думалъ онъ. Не можетъ быть. Зачѣмъ? Теперь атаманъ и безъ того его на смерть обрекъ. Завтра его на сходѣ разсудятъ и зарѣжутъ при всемъ народѣ. Зачѣмъ же Малинѣ лѣзть ночью къ нему».

Несмотря на это разсужденіе, Петрынь все-таки въ ужасѣ прислушивался и, когда зашумѣло на чердакѣ прямо ужъ надъ его головой, онъ такъ оторопѣлъ, что давно бы уже выпрыгнулъ въ окно, если бы оно не было съ желѣзной рѣшеткой, какъ въ острогѣ.

— Петрынь! снова позвалъ эсаулъ.

— Я… Кто такой? Чего тебѣ?

— Я… Орликъ… Небось. Я за тобой. Не дивися и не пужайся. Я тебя освободить пришелъ.

Петрынь ахнулъ, но не вѣрилъ. Однако, не убивать же его лѣзетъ къ нему эсаулъ, его смертельный врагъ. Вѣдь завтра все равно ему конецъ на сходѣ.

Орликъ осторожно поднялъ одну доску и просунулъ голову въ чуланъ.