— Петрынь, не дивися, родной… Дѣла нонѣ такія, что вотъ и мнѣ тебя пришлося спасать, ради себя, да и ради злобы на атамана.

— Охъ, Господи! ужъ не знаю — вѣрить ли глазамъ! ахнулъ Петрынь.

— Дурень. Повѣришь, какъ на вѣтеръ тебя выпущу.

— Охъ, Орликъ. Вѣкъ буду за тебя Бога молить.

Орликъ тихо и медленно отодралъ еще двѣ доски въ потолкѣ.

— Ну, теперь лѣзь… подставь что ни на есть; только бы мнѣ тебя ухватить.

Петрынь взялъ боченокъ, подставилъ подъ то мѣсто, гдѣ былъ Орликъ, и влѣзъ на него.

— Давай одну руку! Я тебя потяну, а ты другой хватайся за край…

Въ одну минуту сильной рукой Орликъ поднялъ парня къ потолку, и Петрынь вскарабкался и былъ на чердакѣ.

— Охъ, Орликъ, чаялось ли мнѣ; вѣкъ я не забуду твоего…

— Да ну, молчи; успѣешь отблагодарить-то… еще не ушли; услышитъ Устя, да выползетъ, да придется палить въ него, такъ весь поселокъ подымется на ноги: обоихъ насъ завтра и похерятъ, и я изъ-за тебя пропаду. Иди.

Осторожно и медленно вылѣзли эсаулъ съ парнемъ изъ чердака на крышу, перешли къ лѣстницѣ и хотѣли уже спускаться. Орлику показалось, что атаманъ прошелъ по своей горницѣ отъ кровати къ окну. Онъ замеръ на мѣстѣ.

— Охъ, Создатель! Помилуй Богъ, Устя подымется да увидитъ, выговорилъ онъ вслухъ и съ такимъ неподдѣльнымъ ужасомъ, что Петрынь окончательно увѣровалъ въ искренность своего спасителя.

И Орликъ былъ искрененъ. Онъ боялся, что Устѣ, несмотря на уговоръ и предупрежденіе, все-таки покажется его поступокъ подозрительнымъ. Люди вѣрятъ больше глазамъ и ушамъ, чѣмъ разуму и сердцу. У Орлика духъ захватывало при мысли, что атаманъ увидитъ, смутится и заподозритъ… Пожалуй даже подыметъ шумъ…

И эсаулъ, и Петрынь притаились и не двигались. Орликъ не ошибся. Устя услышала шаги по крышѣ и, вставъ съ постели, подошла къ окну. Тутъ она увидѣла у самаго окна поставленную къ крышѣ лѣстницу и невольно ахнула.

— Чудно!.. Не понимаю твоей выдумки! мысленно обратилась она къ Орлику. Разумѣется, за Петрынемъ; его вывести на волю, но зачѣмъ?! Чуденъ ты, Орликъ, либо ты ужъ уменъ больно, либо сглупить собрался.

Атаманъ хотѣлъ уже по уговору и данному обѣщанью ложиться опять въ постель, но вдругъ Устѣ пришло на умъ соображеніе.

— Да Орликъ ли это? а если Петрыня кто другой уводитъ! Устя схватила скорѣе со стѣны свой мушкетонъ и снова стала у окна.

— Ести ты одинъ или съ кѣмъ чужимъ — то я тебя тутъ же и положу! шепнула она и тоже притаилась на-сторожѣ.

Орликъ и Петрынь долго прислушивались на краю крыши и, убѣдившись, что все спитъ, двинулись. Петрынь полѣзъ первый и сталъ спускаться по лѣстницѣ на землю.

И запоздай Орликъ на крышѣ — былъ бы парень мертвъ. Не видя никого, кромѣ Петрыня, Устя уже думала, что самъ Петрынь устроилъ себѣ этотъ побѣгъ. Чтобы не прозѣвать бѣгуна — палить надо было прежде, чѣмъ онъ достигнетъ земли. Устя уже тихонько пріотворила окно и просунула оружіе. Однако у нея хватило духу дождаться, чтобы Петрынь слѣзъ донизу.

— Если двинется отъ лѣстницы — выпалю! думала Устя; но когда Петрынь ступилъ на землю, то не побѣжалъ, а смотрѣлъ на верхъ. По лѣстницѣ сталъ спускаться Орликъ.

— Ахъ, ты, затѣйникъ! шепнула Устя и приняла просунутое дуло ружья изъ окна. И меня смутилъ своимъ скоморошествомъ; чуть не ухлопала Каина; и зачѣмъ тебѣ это колѣно понадобилось… увидимъ, что будетъ! Устя вернулась въ постель, легла и стала думать о затѣѣ Орлика.

— Обманомъ его взять хочетъ. Да зачѣмъ? Проку-то что изъ этого: ну бѣжитъ Петрынь къ командѣ и поведетъ сюда; онъ этого и хотѣлъ, когда вчера просился его отпустить. Чудно. Не пойму ничего.

Между тѣмъ Орликъ и Петрынь сняли лѣстницу и, оттащивъ ее, бросили въ кустахъ; затѣмъ они осторожно пустились по тропинкѣ.

— Петрынь, теперь знай, парень, душа въ душу, животъ въ животъ, какъ братъ за брата родного стоять, — заговорилъ Орликъ, когда они оба были уже на краю поселка.

— Помилуй, Егоръ Ивановичъ; да я за тебя готовъ въ огонь и въ воду; я только ума рѣшуся и не пойму ничего — какъ же ты да меня отъ смерти спасть пошелъ.

— Свою кожу берегу! Не понялъ? Глупъ же ты, парень; ты всѣхъ перехитрилъ; команду на насъ поднялъ, а я, какъ и всѣ другіе, буду лобъ подставлять; нѣтъ, шалишь, братецъ мой, я не дуракъ; пускай умникъ Устя подъ пулю либо подъ плети идетъ, а я, спасибо, не хочу.

— Такъ меня-то зачѣмъ ты высвободилъ, я все-таки не пойму.

— Я вотъ тебя упасъ отъ смерти, а ты теперь меня упаси отъ плетей.

— Какъ?

— А вотъ зайдемъ ко мнѣ, я тебѣ все поясню.

Черезъ минуту оба вошли въ хату Орлика и сѣли на лавкѣ.

— Обѣщаешься ли отплатить добромѣ за добро? заговорилъ Орликъ.

— Вотъ тебѣ Христосъ! перекрестился Петрынь.

— Ты куда теперь, къ командѣ?

Петрынь молчалъ и колебался отвѣчать.

— Вотъ дуракъ-то! Я его съ опаской себѣ изъ петли вынулъ, а онъ мнется; что жъ я тебя застрѣлю, что ли, теперь? На что? Вотъ дуракъ.

— Прости, Егоръ Иванычъ; ужь очень я того…

— Ничего сообразить не можешь, отупѣлъ?

— Да, признаться.

— Говори: ты къ командѣ?

— Оно, конечно… что-жъ мнѣ дѣлать.

— Ну, и я съ тобой, понялъ?

— Зачѣмъ?

— Тебя команда и капралъ разстрѣломъ встрѣтятъ, или хлѣбомъ да спасибомъ?

— Вѣстимо, рады будутъ.

— Ну, а мнѣ оставаться здѣсь, чтобы башку имъ подъ пулю подставлять; нѣтъ, я лучше тоже съ тобой за спасибомъ пойду…

— Д-да! Вотъ оно что! сообразилъ, наконецъ, Петрынь. Понялъ; стало быть, мы вмѣстѣ ихъ и поведемъ сюда.

— Слава Создателю, разрѣшилъ загадку… разсмѣялся Орликъ.

— Какъ же Устя-то?

— А что Устя?

— Да вѣдь ты, Егоръ Иванычъ, отъ нея безъ разума, а теперь предаешь; ты любилъ его, то ись ее…

— Любилъ, да; а ты никогда не любилъ?…

— Шибко любилъ! воскликнулъ Петрынь искренно и горячо; да и теперь… не знаю, кажись, и теперь люблю.

— А продалъ въ городѣ и команду привелъ?

— Да; но я изъ злобы на нее, за ея обиды, изъ злобы на тебя; я видѣлъ, что она меня на тебя промѣняла, и не стерпѣлъ. Не появися ты у насъ въ Ярѣ — я никогда бы такого дѣла на душу не принялъ; ты все сдѣлалъ! горько и грустно выговорилъ Петрынь и махнулъ рукой на есаула. Мнѣ могла отместка на умъ прійти, а ты за что? тебѣ она что сдѣлала: любила; за это ты въ предатели-Іуды — какъ и я — идешь; тебѣ-то ужъ за всю ея любовь — грѣхъ, Егоръ Иванычъ.у. грѣхъ! Ха! съ такимъ чувствомъ сказалъ Петрынь, что даже Орликъ удивился и головой махнулъ.

— Я себя упасаю. Что любовь? Жизнь дороже, да она и не любитъ меня, а балуется, ломается, ей атаманство дороже всего… будетъ, навертѣлся и намаялся я по ея дудкѣ, довольно, вотъ что, парень, ты злобствовалъ на нее изъ-за меня, а я не возлюбилъ изъ-за того, что она меня скоморохомъ поставила, одними посулами истомила, вотъ что! Да и дѣла теперь вонъ какія. Что-жь мнѣ, изъ за дѣвки, которая ломается и только за носъ водитъ, убивать себя давать солдатамъ? Нѣтъ, я разсудилъ, лучше тебя освободить, да съ тобой къ командѣ и бѣжать…

Они замолчали.

— Чудно! чудно все это, выговорилъ, наконецъ, Петрынь.

— Ну это мы бросимъ. Нехай она одна изъ бѣды вылѣзаетъ; давай о дѣлѣ говорить: ты сейчасъ прямо къ командѣ лети, нечего время терять.

— Вѣстимо, вымолвилъ Петрынь, хватятся по утру, погонютъ за мной, и не уйдешь.

— Ну, это враки; я тебѣ коня дамъ.

— Ой ли! отецъ родной… ахнулъ Петрынь.

— То то, отецъ родной, а ты слушай да на усъ мотай; запомни, что буду сказывать.

— Ну, ну… говори.

— Я сейчасъ бѣжать съ тобой не могу; у меня кой-что есть, и деньги тоже есть; надо все укрыть, и въ землю зарыть; вѣдь солдаты придутъ, все растащутъ, съ собой брать не хочу: они обыщутъ — отымутъ… Ну, вотъ я одинъ день останусь. Понялъ?

— Понялъ.

— Завтра въ ночь и я убѣгу.

— И къ намъ въ команду?

— Къ вамъ; найти будетъ не мудреное дѣло: небось берегомъ пойдете и на Козій Гонъ.